— Мы с Гектором готовим лазутчика. Он показывает большие успехи, Гектор доволен, — сказал Геланор. — Его имя Долон — ненастоящее, конечно. Да и кто знает настоящее? Он уже вполне готов к отправке в лагерь греков.
— Я думал, в лагере греков давно работают твои люди, — заметил Парис.
— Конечно, работают. Но то мои люди. А этот будет человек Гектора: ему важно, что он сам его подготовил… Я-то, может, Долона бы и не выбрал… Впрочем, это не имеет значения, — оборвал себя Геланор.
— Нас никто не подслушивает, — заверила я. — Здесь нет шпионов — если только ты сам их не подослал к нам. Так что тебя смущает в Долоне?
— Дело в том, что Долон… — Геланор прикусил край губы, как обычно, когда что-то обдумывал. — Слишком тщеславен. Враг может этим воспользоваться. Если они раскусят его, то он забудет об осторожности. У хорошего разведчика не должно быть тщеславия. Да и к чему оно ему? Ведь его личность — вымышленная.
— Есть люди, которые ни при каких обстоятельствах не могут избавиться от своей личности или спрятать ее под плащом, — ответил Парис.
— Потому таких людей и не следует брать в разведчики, — ответил Геланор. — Тщеславие гораздо чаще выдает разведчика, чем предатель.
За стенами дул холодный ветер, а мы согревали себя вином и наслаждались обществом друг друга. Эта картина и сейчас стоит у меня перед глазами, будто нарисованная художником: задумчивый Геланор, юный и прекрасный Парис, я, счастливая видеть тех, кого люблю. Их лица совсем рядом — я могу коснуться их.
Оба войска готовились к очередному сражению. Троянцы выходили из Скейских ворот обычным порядком, разве что в большем, чем обычно, количестве. Со дня на день ждали подкрепления: фракийцев, ликийцев, карийцев, мисийцев, а там, глядишь, и амазонок.
Греки тоже вышли в полном составе, словно вспомнив, что прибыли сюда воевать, — после того как просидели столько времени на берегу, совершая пробные вылазки. И чувствовалось, что они хотят воевать. Мы видели, как перемещается линия, разделявшая два войска: сначала она проходила посередине поля, потом сдвинулась в сторону греческого лагеря. Потом наступила ночь.
В город никто не вернулся. Наши воины заночевали в поле. Той ночью троянцы стали лагерем близ греческих кораблей. С крыши я видела языки костров, разбросанных по долине вплоть до частокола и рва, которые устроили греки за время перемирия. Греки оказались оттеснены за ров и затаились там. Вперед, троянцы, вперед! Как-то вы проявили себя?
Троянцы проявили себя прекрасно, и мой Парис — лучше всех. Он ранил врачевателя Махаона, высокородного Эврипила и, что куда важнее, Диомеда — хвастливого выскочку, который когда-то ранил Энея. Досадно только, что, поскольку Парис сделал это из лука, Диомед стал насмехаться над ним, называя трусом и молокососом — лук, дескать, не оружие воина. Но какая разница? Диомед кричал это, зажимая рану, с лицом, перекошенным от боли. И самое главное, были ранены Агамемнон, Менелай и Одиссей. Пусть несерьезно, но все же лучшие бойцы греков выведены из строя. Если бы Ахилл с Патроклом не отсиживались в своем шатре, то, весьма вероятно, они тоже были бы ранены — или даже убиты.