А подфартило ему действительно байгово [2] ! Всего-то с полкилометра и отошел от места бивуака. Он спустился с пологой каменистой осыпи в густую темь старого древостоя, прошлепал сотню метров по мягкой, пружинящей под ногами травяной подстилке и обомлел, очумел от буйного восторга! Гордо поднимаясь над малахитовой бахромой папоротников, горела, пылала в прохладной тени головка гигантского панцуя [3] ! Да еще какая! Едва ли не с кулак величиной. Чума! Отпад полный! Настоящее, редчайшее по нынешним временам упие [4] ! Не чета чахленьким двадцатиграммовым клопышам, найденным до этого.
Полуметровый темно-зеленый стебель с развесистой розеткой из пяти длиннющих, еще не совсем увядших листьев величаво парил над травой, безраздельно царствовал на крохотной лесной полянке рядом с неохватным темнокорым стволом столетней липы.
Зрелище было настолько будоражащим, что Антону вдруг страстно захотелось петь и плясать от радости, перехватившей горло. В полном беспамятстве, с каким-то диким прискоком и козлячьим блеянием, он припустил вкругаля по полянке, но, на счастье, вовремя опомнился. Нечего давать пищу чьим-то чужим завидущим ушам. Теперь ведь немало всякой отстойной уголовной швали шастает по тайге, рыщет жадными, ненасытными волчарами в расчете на легкую поживу.
Ему вдруг пришло на ум древнее поверье. Ни в коем случае нельзя громкими восторженными воплями нарушать таинственный покой пугливого панцуя, а то он запросто может исчезнуть, раствориться в воздухе. Начнешь потом с досады пеплом голову посыпать. Да только поздно будет кусать локти. Ничего уже тогда не изменишь. Не вернешь обратно. Ничем уже своему горю не поможешь.
Антон остановился как вкопанный, прикусил губу, с опаской огляделся. Потом он скинул с плеч тяжелую поклажу, отставил ее в сторону и присел рядом со своей ценнейшей находкой на корточки, стараясь больше не отрывать от нее глаз. А вдруг и правда убежит пугливый панцуй, спрячется в непроходимой чащобе? Действительно пропадет, растает в воздухе? Уж лучше не ерундить, не рисковать понапрасну.
Но Антон тут же отрезвел, скривил рот в саркастической усмешке по поводу глупого суеверия и посоветовал самому себе: «Ты еще, дружок, зажмурься да распластайся ниц перед женьшенем [5] , как какой-нибудь там древний замшелый манза [6] . Вот потеха-то будет!»
Вечернего часа, как исстари заведено у маститых корневщиков, он дожидаться, естественно, не стал, тщательно расчистил от мусора и травы прикорневой круг и немедленно приступил к копке. Настойчиво принуждая себя не спешить, не торопиться, Антон битый час так аккуратно, как только мог, ковырял землю вокруг корневища заточенной деревянной лопаткой.