В Москве я часто думал об одной из трудностей, с которыми сталкиваешься, когда пишешь роман: в своей последней книге я хотел рассказать о вполне понятной неприязни, которая неожиданно обернулась взаимной симпатией, — между молодым немецким пленным и докторшей из Баку.
Над этим эпизодом я ужасно мучился, потому что понимал, как близок он к штампу, но все же не хотел отказаться и от этой частицы правды. И от другой частицы правды, состоящей в том, что в таких ситуациях многим из нас вылечивали не только руки-ноги, но отчасти и душу.
Между тем этот эпизод уже написан. Я не особенно им доволен, да это и опасно, когда тебе слишком нравится то, что написал, и я не вспоминал бы здесь этой истории, если б за давней военной встречей, за моим романом, не последовала новая встреча. Весной семьдесят девятого я не мог не вспоминать о весне сорок пятого.
Пожалуй, я не слишком доволен и только что написанным. Уж очень я усердствую, прямо скажем. Однако мысли все верные. Не знаю, какова судьба врачей, о которых я хотел рассказать, но я уверен, что желание написать об их нынешних коллегах столкнет меня с новыми творческими трудностями: когда про них вспоминаешь, невольно впадаешь в патетику.
Кстати, в Москве тогда тоже шел снег, но здесь это ни для кого не было неожиданностью, наверное, потому, что была зима. Когда в апреле выглянуло солнце, оно растопило сугробы по краям дорожек и положило конец нивелировке: то, что казалось снежной равниной, снова превратилось в парк с кустарниками, скамейками и прудом. Появились серые белки, и в один прекрасный день к вороньему крику примешалось пение птиц. Только там, куда не проникали лучи солнца, снег еще долго не таял: он лежал слоями, как на геологическом срезе. По нему можно было определить дни, когда шел снег, и увидеть, сколько длилась темная часть года.
Это ввело меня в искушение, и я невольно погрузился в более глубокие слои, в более темную часть истории.
В то время, когда мои земляки стояли под Москвой, не было ни этой больницы, ни парка, город не доходил сюда в то время, когда немецкие части были так близко. Может, по этой холмистой тронутой морозом земле шли на бой с врагом немолодые люди из ополчения. Может, одна из армий Жукова готовилась здесь к контрудару. Может, здесь в мерзлой земле рыли окопы московские женщины. Женщины, похожие на моих больничных сестер. Может, здесь был медсанбат и царила та самая спешка, о которой говорила Любовь Ивановна. Может, за залитыми кровью столами стояли врачи, похожие на моих теперешних. Может, там, где меня окружает только мир, была война. Нет, не может быть, а наверняка здесь была война. Ее видели и слышали, на ней умирали. Тридцать восемь лет назад. Потом прошло еще четыре года войны и четыре года скудной не войны, пока не наступило то