Но армянин ошибался. Он до мельчайших оттенков знал только изгибы души порочных, как он сам, людей, для него было совсем неведомо, как действуют и чувствуют люди честные.
Сам погрязший в пороке, увлекшись Ольгою потому только, что в ней трепетали все инстинкты зла, он выносил адскую пытку от картин, которые рисовало ему его развращенное до болезни воображение! В конце концов эти мысли стали для него настолько невыносимыми, что, предпочитая отдать все на свете в обмен за успокоение, он предался обдумыванию единственного, но зато и самого крайнего решения.
Оно было ужасно, в особенности для него самого, все еще воображавшего, что он может спастись. Этот негодяй был столь уверен в самом себе, в изворотливости и находчивости своего ума, в силе собственной воли, что серьезно полагал, будто против него не существовало никаких действительно веских улик.
Но Мустафетов совершенно упустил из виду своих собственных слуг. Эти люди, с которыми он всегда обращался надменно, деспотически бессердечно, не могли питать к нему никакой привязанности. И лакей, и служанка, давно допрошенные следователем, были поставлены лицом к лицу с Герасимом Онуфриевичем и с Роговым. Признав того и другого, оба они показали, что однажды, прибирая в столовой после завтрака, слышали, как их барин, едва удалился старик Онуфриев, стал у себя в кабинете уговаривать Романа Егоровича составить вексель от имени графа Козел-Горского, как тот сперва отнекивался, а потом согласился, когда Назар Назарович сказал ему, что Лагорин занимается доносами в сыскную полицию.
Подметив в этих обоих слугах удивительно много тонкой наблюдательности, судебный следователь широко воспользовался их показаниями, и благодаря им личность Мустафетова обрисовалась вполне ясно и даже ярко. Зато расспросы относительно Ольги Николаевны Молотовой ни к чему не могли привести. Ее эти люди выгораживали во всем. Несомненным оставалось, что Мустафетов никогда не раскрывал Молотовой своей настоящей игры. Стало быть, во мнении судебного следователя и она была обманута, а потому пребывала на свободе.
Итак, Мустафетов допускал для себя до последних дней возможность спасения. Но это продолжалось лишь до того ужасного момента, когда следователь вновь вызвал его и прочитал ему вслух показания его лакея и служанки.
Тогда злобное отчаяние, все разраставшееся в Мустафетове с тех пор, как ему было объявлено об освобождении Лагорина, разразилось в чувстве страшной мести. Молнией пронеслась в его воспаленном мозгу отчаянная мысль: «А, если на то пошло, так уж лучше пускай Ольга погибнет со мною вместе, нежели достанется ему!» И он громко обратился к следователю: