На ее низкий поклон воротыновский барин ответил, не проявляя при этом ни удивления, ни любопытства, точно присутствие здесь этой женщины было обычным явлением, а когда она перешла со священником в ту часть церкви, где была плита, прикрывающая гроб старой барыни, он последовал за ними и всю панихиду простоял на коленях за колоннадой. И так он тут замолился, что священник не стал ждать его с крестом и, дав приложиться к нему Маланье, спросил у нее вполголоса:
— На кладбище желаете по родственникам панихиду отслужить?
— На кладбище, батюшка, — ответила Маланья, искоса глянув в ту сторону, где чернела коленопреклоненная фигура в черном.
Кладбище отстояло на добрую версту от села. Когда панихида была и там отслужена, Маланья опять увидела барина, он стоял на коленях под березами, насаженными над могилой Федосьи Ивановны, в нескольких шагах от той насыпи с деревянным крестом, у которой Маланья молилась за упокой души своего отца, матери и других вписанных в ее поминание покойников.
И отсюда, так же, как и из церкви, все вышли, не беспокоя барина, не дожидаясь, чтобы он кончил молиться.
Священник пригласил Маланью Тимофеевну к попадье чайку чашечку выкушать и пирожком закусить. Маланья приняла приглашение, и то, что она услышала у попа, послужило для нее подтверждением того, что уже рассказала ей Дарьюшка.
Воротыновский барин совсем оглупел и не то в юродство, не то в младенчество впадает. Светский лоск, так старательно и любовно наведенный на него у Ратморцевых, вдруг как-то сошел с него, едва он только очутился вдали от них, и с каждым днем становился он все больше и больше похож на полоумного Гришку, которого ребятишки того села, где он жил с мужиками, постоянно дразнили подкидышем.
Как у растения, искусственно выгнанного парами в оранжерее, жизненная деятельность прекращается, едва только оно попадает в другую атмосферу, так и в Григории Александровиче чахло умственное развитие, вызванное искусственным напряжением воли и нервов под влиянием страстного желания скорее наверстать потерянное время, чтобы занять в обществе подобающее ему по рождению и состоянию место и приблизиться к идеалу, воплощением которого служили для него Соня с Верой. Они были для Воротынцева, что солнце для цветка. Ему было и темно, и холодно без них, ничем не мог он согреться, и все то, для чего его вырвали из той среды, где он прозябал, богатство, знатность, власть потеряли для него в их отсутствие всякий смысл. Без них ничем не находил он в себе ни силы, ни охоты пользоваться.
— В первое время они очень интересовались всем, что до их покойной маменьки касалось, — рассказывал священник Маланье. — Разыскивали тех, кто ее здесь помнит, и расспрашивали про нее, отыскали ее письма в бюро, те, что она супругу писала, а управитель вместо того, чтобы на почту отправлять, в бюро складывал.