Когда случается что-то чрезвычайное, потрясающее всю деревню, первым делом запускается процедура блицконсультаций. Наблюдая за ней, можно задним числом понять, почему в деревне все всегда обо всем должны знать. Кто где был, кто что видел, что где произошло. В такие ответственные угрожающие часы каждый обязан ответить на эти вопросы. И из этих ответов быстро складывается картина, даже если никто ничего не видел, ведь все знают привычки всех, поэтому в таком случае используют метод исключения. И достаточно быстро находят подозреваемого — обычно рецидивиста. Что опять-таки подтверждает убеждение сельчан в том, что преступления так же неотвратимы, как природные катаклизмы, и самое большее, что возможно сделать, это уменьшить величину ущерба. Между собой личность злоумышленника они идентифицируют лишь намеками, не считая нужным называть его имя. Когда имя уже на кончике языка, они говорят: “Я-то знаю, кто это, но не скажу. Ты ведь и сам знаешь”. И это действительно так, поскольку в результате вышеописанной процедуры все приходят к единодушному мнению относительно личности нарушителя и при этом делают вид, будто знали это с первой минуты. Все знают, о ком идет речь, но имени не называют — в конце концов это небезопасно.
Вынесение приговора откладывают до тех пор, пока группа сельчан не сойдется в каком-нибудь месте с подозреваемым. В его присутствии они обсуждают случившееся и следят за его реакцией. Жуткие, надо сказать, моменты. По лицу нечестивца все видят — его рук дело. И это еще самое мягкое наказание. Преступника могут избить в темноте, могут избивать регулярно, могут поджечь сарай, поджечь дом и даже убить. Был человек и не стало — случайно упал в колодец. Лет сорок назад, когда я впервые побывал в деревне, я видел, как вычерпывали такой колодец, и видел дом с обуглившимися стропилами.
О таких, самых тяжких, карах они никогда не говорят даже между собой.
В большой хронике деревенской истории на их месте — тягостное молчание, зияющий мрак.
Я не сказал бы, что на сегодня деревня уже умерла, нет, жива пока. Хотя условия жизни в последние годы кардинально изменились, поменялась часть населения, уже нет прежней замкнутости. И должен признаться, что все, мною описываемое, относится скорее к прошлому состоянию. Давно уже не было таких тяжких злодеяний, в связи с которыми деревне приходилось бы прибегать к охраняемым глубочайшим молчанием мерам. Но вербальные приговоры еще приводятся в исполнение, чему я сам неоднократно был свидетелем.
За долгие десятилетия диктатуры на систему семейственных, не знающих власти денег и опирающихся на жесткие санкции отношений наложилась так называемая вторая, или иначе — теневая, экономика, которая позволяла восточно- и центральноевропейским обществам не только игнорировать, но и использовать в своих интересах основанное на обобществлении средств производства “плановое хозяйство”. Что на протяжении десятилетий содействовало не только поддержанию веры в необходимость и святость индивидуальной собственности, но — как это ни парадоксально — и углублению коллективистского менталитета. Пускай и не от хорошей жизни, мошенничество и воровство приобрели в коллективном сознании статус общепризнанных и нормальных явлений. Коллективное сознание больше не считало преступными жульничество и хищения, допускаемые в отношении важнейших институтов коллективизма — сельскохозяйственных кооперативов и государства. Наоборот, оно, коллективное сознание, позволяло и поощряло это: мошенничай на здоровье, воруй! Обокрав общественное хозяйство, ты поступил как положено смелому