Есть ощущение, будто жизнь здесь складывается не из индивидуальных впечатлений, не из осмысленной исторической памяти, не из воспоминаний
и забвения, а из глухого молчания.
Что, конечно, можно понять: ведь если люди, наделенные индивидуальным сознанием, неизменно вынуждены говорить чуть больше того, что они знают, то в премодерном обществе каждый в отдельности говорит всегда меньше того, что известно всем.
В молчаливом, изрезанном перелесками крае, который с запада огибает дорога, проложенная некогда еще римлянами, и где латинские названия городов провинции сохраняются наряду с позднейшими их названиями, словно ласкательные имена наших близких знакомых, земля покрыта правильными волнообразными
наплывами. Первые асфальтированные дороги здесь построили в тридцатые годы двадцатого века американские и британские нефтяные компании, когда их геологи обнаружили, что красивый волнистый ландшафт скрывает в глуби богатые залежи нефти. Шоссе проложили почти след в след по старым проселкам, и они, пересекая исчерченные небольшими речушками долины, взбираются на холмы, одолев которые, снова неспешно сбегают в лощины, где среди грабов и тальника растут на кочках камыши, тростники, калужница, водяные лилии и струится очередной безымянный ручей. Холмы и долины, сменяя друг друга, широкими мощными волнами катят по краю с северо-запада на юго-восток. На закате над ними встает туман и, густея, держится до рассвета. Суровая местность, нынешний облик которой сформировали не тектонические сдвиги и даже не бывшее здесь когда-то море, а массы снега и глыбы льда, которые, сойдя в конце ледникового периода с Альп, продырявили и отутюжили здесь всю поверхность. Если встать на возвышенность и повернуться в сторону безмятежной Адриатики и полуострова Истрия, то, пожалуй, еще и сегодня можно услышать отзвуки двигавшейся на протяжении тысячелетий морены. Или, может, о грозном гласе и суровой поступи сметающего все на своем пути творения нам напоминают сами физические особенности ландшафта. Крохотные селения, вскарабкавшиеся на гребни холмов, держатся кучно, так что можно услышать, когда у соседей бьют в колокол, и по звону определить: кто-то умер, кого-то хоронят, кто-то венчается или крестит в храме младенца, или просто наступил полдень, наступил вечер, наступило утро и, стало быть, жизнь без каких-либо происшествий продолжается заведенным порядком. А в ясную погоду можно разглядеть даже окраинные дома, утопающие в сливовых и яблоневых садах.
Не только знание, но и зрение, слух у сельчан функционируют как бы на коллективно-безличном уровне. Они одинаково видят и одинаково слышат. Меня всякий раз приводит в неописуемое изумление, что стоит кому-либо надеть что-то новое, незнакомое, как его перестают узнавать. И становится вдруг понятным, что в эпохи доиндивидуального существования переодевание, действительно, могло вводить людей в заблуждение. Больше того, когда