«Впервые вижу».
«Дурак ты, Полисдог. Сапрыкин тебя “грузит”, а ты в несознанке. Судья этого не оценит. Вот знаешь, что он говорит? Что это ты ему их дал и попросил снять кэш в банкоматах».
«Да врет он! Показания мне его письменные покажи».
«Как скажешь», — Новик вновь вышел из кабинета.
Я опять остался в компании «ботаника» Миклашевича.
«На, читай», — швырнул на стол передо мной исписанный крупным размашистым почерком лист бумаги появившийся через пятнадцать минут Новик — ну прямо чертик из табакерки.
Я пробежался взглядом по тексту — все так, как менты и сказали.
«Не, ерунда все это. Я ведь почерк Сапрыкина не знаю, вдруг ты это сам написал. А даже если это и Илья, то роли не играет, я все равно ничего не знаю».
Потом у всех, включая девочек, взяли отпечатки пальцев и отвели нас в какой-то актовый зал, дали мыло — типографская краска, с помощью которой «откатывают пальцы», без него плохо отмывается. Хотя в той же соседней Польше уже давно применяют электронные сканеры отпечатков.
Повезли в Минск. Я дремал на заднем сиденье своего, а может быть, уже и не своего «мерседеса». Наручники не сняли. Сапрыкина и его девушку еще в Осиповичах, как оказалось, отпустили. Остальных привезли в ГУВД, усадили на стулья (уже, кстати, 8 утра было), и мы три часа сидели под присмотром какого-то милиционера, типа чтоб не переговаривались. Но мы все равно болтали, конечно, мент особо не цеплялся. Я шептал Кате на ушко нежности всякие и раздавал последние указания. Фидель, как мог, старался всех приободрить. Дима ушел в себя. Кайзер отчего-то волновался больше всех. Все сильно устали — никто из нас этой ночью не спал.
Ближе к 10 утра появился следователь Макаревич. Снова по разным кабинетам, «чай, папиросы, ответы на вопросы, — как Шнур поет, — допросы, опять допросы». Мне, правда, не чай, а кофе предложили. Фиделя допрашивали в соседнем кабинете, было слышно, как он операм кричал: «Да Серый хороший хлопец, отпустите его». А на прощание, когда их всех уже уводили, сказал мне: «Сереня, держись, мы тебя вытащим». Дима тоже молодцом держался, помахал мне рукой, мол, все будет хорошо. Конечно, будет, вопрос теперь, через сколько.
— Ну, пока у тебя «от шести до пятнадцати», — нарушила свое долгое молчание Нестерович.
Да знаю я, что мне грозит! Вот зачем она мне все время это напоминает? Видимо, не врет, что в прокуратуре работала, прокурорские замашки остались.
— Дальше ИВС — изолятор временного содержания, выходные провел там. Та еще дыра. В 6 утра врубается радио, первый национальный радиоканал, и твой день начинается с прослушивания белорусского гимна. Я, конечно, ничего не имею против нашего гимна, но еще бы ничего, если б тихо играло, а так орет ведь напропалую. К тому же был разгар кампании по уборке зерновых, и к концу первого дня я уже мог с точностью до центнера сказать, «колькi збожжа намалацiлi ў кожнай вобласцi».