А за воротами тишина: умерли, спят — иль ожидают смерти? Человек не видит, но месяцу видно все: эй, люди у костров, не спи!
Ванька Барда, чтобы не уснуть, говорит:
— Скоро смена должна прибыть. Чего они канителятся-то? Нешто спосылать кого…
Никто не ответил.
Ванька Барда опять:
— Ежели денька через три зыковские партизаны не придут, каюк нам… — и безусое лицо его в шапке из собачины подергивается трусливой улыбкой.
— Как это не придут! — скрипит бородач, косясь на земляной вал крепости.
— Могут дома не захватить Зыкова-то: он везде рыщет…
— Тогда не придут.
— В случае неустойки — я в лес ударюсь, в промысловый зимник… Там у меня припасу сготовлено: что сухарей, что мяса, — уныло тянет Барда.
— А ежели к Колчаку в лапы угодишь?
— А почем он узнает, что я большевик? Ваш, скажу… Белый. На брюхе не написано.
— Ты, я вижу, дурак, а умный… — по-хитрому улыбнулся бородач и вдруг быстро привстал на колено, вытянул лицо, — Чу!.. Шумят. За валом.
— Эй, кобылка! — звонко крикнул своим Ванька Барда.
Два десятка голов оторвались от земли.
— Вставай!
Но все было тихо.
И вслед за тишиной грянул с вала залп. Ванька Барда кувырнулся головою в костер. Караульный там, у купеческих ворот, свирепо ударил в колотушку, вытаращил сразу потерявшие сон глаза. Из хибарки выскочил человек и выстрелил в небо. Заскрипели городские калитки, загрохотали выстрелы. Пронесся всадник. Собака бросилась к реке.
— Ну, опять, — мрачно сказал чиновник акцизного управления Федор Петрович Артамонов.
Он притушил лампу и уперся лбом в оконное стекло, курносый нос его еще больше закурносился, и впалые глаза скосились.
Дом, где он квартирует, двухэтажный, церковный. Вверху живет священник.
— Тьфу, — желчно плюнул он и заходил по комнате.
Лунный свет зыбкий, странный. Голубеет и вздрагивает открытая кровать, Артамонову чудится, что на кровати лежит мертвец с голым, как у него, черепом.
— Черт с тобой, — говорит Артамонов, ни к кому не обращаясь, достает из шкапа бутылку казенной водки и наливает стакан. В зеркале туманится его отражение. — За здоровье верховного правителя, адмирала Колчака, черт его не видал, — раскланивается он зеркалу, пьет и крякает. Ищет, чем бы закусить. Сосет голову селедки. — Дрянь дело, дрянь. Россия погибла. Пра-а-витель… Офицеришки — сволочь, шушера, пьяницы… — думает вслух Федор Петрович, порывисто и угловато, как дергунчик, размахивает руками, утюжит черную большую бороду, и глаза его горят. — Ха, дисциплина… Да, сволочи вы этакие! Разве такая раньше дисциплина-то была… И что это за власть! Городишко брошен на обум святых, ни войска, ни порядка. Пять раз из рук в руки. То какая-нибудь банда налетит, то эта дрянь, большевичишки, откуда-то вылезут из дыры. А кровь льется, тюрьмы трещат… Вот и поработай тут.