— Я не понимаю, — прошептала я.
Она вытерла нос ладонью и огляделась. Обвела взглядом вершину Темной горы, пустой очаг и кости животных и на мгновение стала такой бесконечно печальной, что мне захотелось дотронуться до ее руки, чтобы успокоить ее сердце. Но я этого не сделала, потому что она повернулась. Облизнула зубы.
— Грядет кровь, Корраг. Она идет. Девчонки расправили крылья и улетели, потому что будет больше крови, чем они знают или хотят знать. Она идет. Мужчина идет.
— Кровь? Мужчина?
— О да. Он напишет пару слов о тебе. О тебе, о твоих сверкающих железных запястьях…
Я посмотрела на свои запястья. Они были в порядке — из плоти, а не из железа.
— Он придет, да, это так. И тебе не будет холодно слишком долго. Станет горячо. Станет огненно-горячо…
Я не понимала. Я не знала, о чем она говорит, отступила от нее и коротко взвыла, я чувствовала, что в воздухе висит снег и правда, которую я не могла ухватить, и творится что-то странное.
— Я не понимаю, о чем ты! — сказала я. — Я не могу понять…
Она взяла мою руку. Подержала ее.
Я смотрела, как моя маленькая рука зажата в ее синих когтях.
— Ты можешь. Ты поймешь. Не ты ли всегда слушала голос сердца, дитя? Разве не он привел тебя сюда? — Она наклонилась вперед. — Слушай его теперь. Слушай его сейчас…
Я посмотрела сквозь нее. Сквозь ее человеческое лицо, покрытое рытвинами и синяками. Я видела печаль, тяжелую жизнь и свои глаза, отражающиеся в ее глазах. И, заглянув в собственные глаза, я увидела траву и желтые одуванчики, и, пока их семена плыли по воздуху, человек топил котят, а я знала. Сердце сказало: «Беги! Спаси их!» И я послушалась, и побежала по траве, и спасла пятерых серых кошек, которых должны были утопить, но они выжили! Они остались живы. Я моргнула и продолжала смотреть в свои глаза в глазах Гормхул. И я увидела мать — не болтающейся в петле, а стоящей в своих юбках с руками, связанными за спиной, и развевающимися волосами. В последний миг перед тем, как люк сделал бах, она, наверное, посмотрела на осеннее небо и подумала обо мне — обо мне. Наверное, мысль обо мне была последней. Я была ее единственной, всеобъемлющей любовью, и она улыбалась, когда умирала, потому что думала обо мне. Я знала это. Я была уверена в этом. Скрючившись во влажном приграничном лесу, я подумала: «Она вот-вот умрет» — и послала ей столько любви, что она, должно быть, почувствовала это на эшафоте — она почувствовала любовь дочери. Я знала, что это так! Что еще? Стоя на коленях перед Гормхул, я увидела лицо болотника, пятно цвета сливы, его рот, и я увидела, как шевелились его губы, когда он говорил мне: «Хайленд». Хайленд… И я услышала голос сердца и толкнула кобылу вперед. И когда я вдохнула воздух ночных гор и опустилась на колени, чтобы ощутить холодный засасывающий торф под рукой, разве мое сердце и все мое существо не сказало этому «да»? «Наконец. Здесь». Разве я не заплакала, стоя на коленях? Разве я не стремилась всегда сюда — в Гленко? Он звал меня. Он пел мое имя все эти долгие годы, дожидаясь, пока я приду на его земли с паутиной в волосах и колючками на юбках. Он ждал и звал меня — и я пришла.