Покой. Что остается прежним? Что не меняется?
Я пробыла в долине месяц, не дольше. И однажды пришел тот коричневый день. Я помню его — листья опадали, а папоротники размягчались и меняли цвет на более глубокий, на осенний красный. Многим не нравятся такие дни с их сыростью и коричневыми тонами. Я же отродясь против них ничего не имела. Да с чего бы мне быть против? Птицам нравятся лужицы, что образуются в поваленных деревьях, и благодаря именно этим дням трава весной такая зеленая. В коричневые дни паутина покрывается серебром. Туман — вот по чему я буду скучать, когда умру. Идти сквозь него, ощущать его… Мне будет этого не хватать.
Я неспешно прогуливалась. Мне нужны были ягоды и хотелось провести день на мокрых осенних холмах. И я надеялась вновь заметить того оленя, или других оленей, или пару орлов.
Я не встретила никого.
Но увидела дома.
В мою жизнь пришли люди. Или это я пришла к ним, потому что, двигаясь на запад, вдоль гребня, я остановилась и посмотрела вниз. И увидела дым из труб. Он поднимался очень ровно. Он был черным в полумраке, и я присела на пятки, уставившись на дым. Ну конечно. Чему тут удивляться? Я и раньше допускала, что в долине с такой чистой и быстрой водой, где пасутся стада коров, а ягоды наливаются соком на кустах, должны жить люди. Другие, наверное, тоже нашли эту долину и подумали: «Вот. Здесь».
Здесь были люди. Единственный дом, рядом с озером. Я облизнула нижнюю губу: «Один дом — это не так уж и плохо». Но когда я вздохнула и посмотрела на запад, по направлению к морю, в которое как раз опускалось солнце, я увидела другие трубы. И дома — приземистые, без окон. Много.
Люди. Не означает ли это неприятности?
Я заволновалась, по рукам побежали мурашки. Я судорожно вспоминала слова, которые слышала раньше о людях, говорящих на гэлике; я искала что-то доброе, а вовсе не плохое. Но много ли хорошего я слышала? «Они варвары». Совсем мало хорошего.
«Дьявола нет, — сказала Кора. — Есть лишь дьявольские поступки людей».
И я шмыгнула носом. Подумала: «Плохи мои дела». Но рядом со своим очагом, когда снаружи ухала сова, я размышляла: «Кора бы не испугалась их. Она бы осталась самой собой. Она вообще не боялась. Она бы спустилась к людям. Она бы заглянула в двери, и ее бы не смутило, если бы ее увидели. Она бы откинула назад свои волосы, встряхнула красными юбками». Я говорила это коровам, и они слушали.
«Но разве я не ее дочь?» — размышляла я.
И коровы внимательно меня разглядывали.
Так что с рассветом я спустилась к домам. Прошла между валунами, направляясь в долину. Потом стремглав побежала к одинокому дому у озера, некоторое время рассматривала его, взобравшись на березу. Разговоров не было слышно, как и шагов, зато из дома доносился густой мужской храп. А еще я различила, как собака зевнула с коротким высоким поскуливанием и встряхнула ушами. Я решилась подойти, вдыхая запахи этого места — торф, мокрая шерсть, мясо, собака, нечистое человеческое тело. Еще я унюхала кур, а когда так приблизилась к дому, что могла дотронуться до его стен, то услышала клохтанье усаживающейся наседки. Она была здесь, на соломе. Ее глаза застилала молочная пленка, которую можно увидеть только у спящих кур, и я подумала: «Когда я в последний раз ела яйцо?» Очень тихо я подобралась к ней, просунула руку под перья, нащупала твердую теплую скорлупу. Я схватила яйцо, спрятала в кулаке. Наседка заквохтала, проснулась собака, и я бросилась прочь.