— Что-то вас всё же смущает… Да, да, я прекрасно понимаю. Я здорово поразболтался в последнее время. И не будем больше об этом. Но бог ты мой, мадам Олуфсен, в чём дело? Почему вы принарядились с утра? Вы что, идёте к причастию?
— Да нет, разве вы не знаете? Позавчера вернулся в город шкипер Мортенсен. Сегодня после обеда мы к нему собираемся.
— И я тоже! Встретимся на борту! До смерти хочу повидать старого чудака.
— Вы серьёзно? Вряд ли это вам теперь доставит удовольствие.
— Вздор, мадам Олуфсен, чистейший вздор! Нечего так уж сразу петушиться. Словом, мы встретимся на борту. Ясно?
Мадам Олуфсен невольно улыбнулась, хотя на сердце у неё было совсем невесело. Но устоять, когда он был в таком настроении, она не могла.
— Да, да, — сказала она, — вы ведь знаете, Мортенсен всегда рад вас видеть. Он прямо сияет, когда вы приходите. Влюблён в вас, да и только.
Шкипер Мортенсен был старый друг дома. Жил он в Фленсбурге, но исправно два раза в год наезжал в Копенгаген, привозил на продажу сыр, масло, копченья. Всю эту провизию он поставлял большим магазинам колбасных изделий, а некоторая толика перепадала узкому кругу близких знакомых.
Когда боцман, имевший обыкновение досконально изучать отведенную под судоходные дела страницу «Телеграфен», вычитывал, что шлюп «Карен-Софи» благополучно миновал таможенную заставу и пришвартовался у биржи, он себе места не находил, пока не будет установлен точный день и час встречи и пока Трине не слетает в город уведомить молодого Дидриксена. Дидриксен тоже принадлежал к числу друзей дома. Он был извозчик, жительство имел на Стуре Брэндестреде и вот уже много лет подряд любезно предоставлял при таких оказиях и себя самого и свой экипаж в полное распоряжение стариков.
Так и сегодня — ровно в три он подъехал к дому в коляске с опущенным верхом, да такой начищенной и разукрашенной, словно она предназначалась для какого-нибудь богатого купца, собравшегося венчаться в Церкви богоматери. После некоторого ожидания взорам десятка ребятишек, столпившихся возле коляски, и взрослых, что из дверей и окон любовались торжественной процессией, явилась престарелая чета во всём блеске. Мадам Олуфсен надела венскую шаль и шляпу с огромной виноградной гроздью сиреневого цвета, боцман облачился в самый роскошный костюм, припасённый специально для похорон, с медалью за беспорочную двадцатипятилетнюю службу и серебряным крестом, которые поблёскивали из-под незастёгнутого пальто.
Пока ехали через город, все встречные глазели на знаки отличия, украшавшие старого боцмана. Кода он сидел — величественный седовласый старец, — возложив ладони на роговую ручку зонтика, многим могло показаться, что это какой-нибудь древний адмирал, отличившийся в начале века, — да и показалось бы, не сиди на козлах молодой Дидриксен. Гордясь своими седоками, Дидриксен то и дело оборачивался назад и во всеуслышанье фамильярно окликал их.