Но какие тут могли быть вопросы, — ясно было, что главное сейчас — немедленно начать действовать.
В районы направились двенадцать человек. Очень хотел поехать и Мауринь, хотя он уже подыскал себе место на большом лесопильном заводе и собирался на днях приступить к работе. Но теперь он твердо решил идти в дивизию.
— Быть того не может, чтобы в таком важном деле не пригодился лишний человек, — твердил он, провожая Айю на вокзал. — Когда дрались в Риге у мостов, была же от меня польза… А в Эстонии?.. Да в таком хозяйстве, как дивизия, для всякого найдется подходящая работа. Чем я хуже других?
— Дядя Мауринь, да ведь вам за шестьдесят, — возражала Айя.
— Ну и что из этого? — обиделся Мауринь. — Ты меня поставь рядом с двадцатилетними, и дай бог, чтобы они угнались за мной. Я любому молодому покажу, как надо воевать.
— В этом никто и не сомневается, дядя Мауринь. Но закон остается законом. Мы не можем менять его для каждого человека.
— И дернуло меня показать им паспорт, — не слушая ее, ворчал Мауринь. — Не надо было и вынимать его. Вот тогда бы попробовали доказать, что мне больше сорока пяти. Сбрил бы усы, остригся покороче. Кабы не эта седая пакля, никто бы слова не сказал… Вот, ей-богу, не ожидал, что у Петера Спаре такая сестра. Сам Петер парень порядочный, а сестра ни то ни се. Нет, видно, мне одно остается — ехать куда-нибудь в другие места. Там уж меня, шалишь, никто не забракует.
— Вы не сердитесь, дядя Мауринь, — улыбнулась Айя. — Я вам только хорошего желаю.
— Где тебе разбираться в хорошем, когда ты так действуешь.
— Подождите, еще как будете помогать фронту и в тылу!
— Тыл тылом и останется, а фронт — это фронт. Никто небось не окажет, что Мауринь воевал, если он всю войну проторчит здесь.
Глядя из окна вагона на Мауриня, который все еще стоял на перроне, с унылым видом теребя усы, Айя искренне пожалела его. Она чувствовала, что старик на этом не успокоится, что он замышляет что-то. «Нужно с ним хорошенько поговорить, а то еще наделает глупостей…»
Но и с другими повторялось то же самое. Айе приходилось вести такие же споры на каждом собрании. И старики, и подростки, и женщины настойчиво убеждали ее, что, начиная с нынешнего дня, их место только в латышской дивизии.
— Почему это мы не можем воевать? Чем мы хуже других? Мы ничего не пожалеем, мы хотим отдать жизнь за Родину, и вы не имеете права отказывать нам.
Айе приходилось подолгу уговаривать людей, доказывать, что старикам и подросткам надо остаться дома. Степенные мужчины, записавшись в добровольцы, кидали в воздух шапки, пели, танцевали от радости. Не скорбь, не жалость, а гордость и даже зависть были написаны на лицах провожающих, — каждому хотелось быть на месте будущих бойцов или с ними. Это не значило, что люди не задумывались по своей наивности о тяготах войны. Они знали, какая суровая жизнь ждет их, но разве что-нибудь могло показаться им слишком дорогим или трудным, когда дело шло о свободе и счастье народа? Будто животворная весенняя гроза бушевала в их душах, будто старинная героическая легенда ожила в их сердцах, и всем своим существом, всеми помыслами и стремлениями отдавались они солнечному вихрю, не сознавая даже собственного величия.