монарха. Но я понимаю, что последнее царствование не должно повториться буквально. Новый государь и новые мысли — только тогда — новая Россия, другой путь. Вы должны знать: при любых словах и любых лозунгах Россия рано или поздно придет к монархическому началу. Скрытому. Извращенному. Но — придет».
Он не прав. А я?
Ксантиппа, Фефа — кстати, она должна сейчас появиться, и мы двинемся дальше, в бело-красную неизвестность. Кто они, эти странные женщины… Потомки богобоязненных дебольцовских крепостных? Развращенные, растленные потомки… Выжиги. «Все в дом» — вот их кредо. Курица гребет под себя… Неужели всю нацию пронзит это мытарство, эта подлая страсть? Вот она, Фефа, на пороге… Кряжистая, этакий лубок в городской шляпе с пером, прообраз будущего единения города и деревни… Глаза пьянющие, крик с порога: «Что, барин, не глянется? Книжечки ваши жгем? Дак все несчастья от эвтих книг! Чего читать-то, коды детей делать надоть, дабы мы, русские, не пресеклись. А то захотел мужик в царствие свободы — и смертоубивство началось! А кабы выпить — и в морду! Хрясть-хрясть — народец бы зубы и собирал. Ему бы не до „царствия“ было!» Страшная баба, деталь революции…
А может быть — контрреволюции? Они договариваются о чем-то, через минуту молчаливый Петр заглядывает в дверь: «Лошади у крыльца». — «Вы все еще с… нами?» — «С вами». И я вдруг ловлю себя на странных словах: не «с вами», а «с тобой».
…Деревянный городок, смеркалось, в церкви, что стояла справа от дороги, багрово светились окна, словно последний луч ударял в стекла и вспыхивал исчезающим пламенем… Дебольцов тронул Фефу за плечо: «туда», она послушно повела вожжами, телега остановилась у входа, мы вошли. Здесь было сумрачно: прихожане — человек двадцать, слушали священника, он стоял перед Царскими вратами. «Не революцьённо», — Фефа демонстративно отвернулась и ушла. Отчего они все произносят свои «революционные» слова подчеркнуто безграмотно: вот это «революцьонный» — не по милости же Блока? Или «интернацьёнал»? Они говорят «музэй» и «тэма», хотя… При чем здесь «они»? Это наш преподаватель истории произносил: «Тэма сегодняшних занятий, дорогие мидинетки (почему он нас так называл?), — убийство Людовика XVI и Марии-Антуанетты. Безвинно пролитая кровь не простится никогда — это изречение древних евреев обязаны мы положить во главу угла, рассматривая гибель августейшей четы…» Горели свечи, матово золотела потертая фелонь священника, он говорил негромко, но слышно было отчетливо, наверное — в самых дальних углах. Рухнул привычный мир, говорил он, и теперь каждый выбирает дорогу сам. Белые обещают возвращение утраченного, но зачем оно? Если упал потолок в доме, разве склеивают куски? Красные залили Россию кровью, но они уверены, что построят свой, новый мир. Но кто, кроме Бога живого, может даровать людям новую землю и новое небо? И потому — живите, с Богом в душе, который внутри нас есть. Потом он сказал, что Символ веры, известный всем православным, имеет двенадцать частей, каждая из которых приобщает истинному Богу нашему, но две последних — суть наиважнейшие.