АЛЕКСЕИ ДЕБОЛЬЦОВ
…Я шел улицей узкой и длинной, крыши черных домов закрывали небо; где-то в самом конце — призрачно-неверно мерцал и исчезал таинственный свет (нет — отблеск) того, что не сбылось; к чему не прикоснулся; чего не видел никогда; чего не знал…
Черный рояль — посредине, одна ножка на тротуаре, три других — на мостовой (ножки — толстенькие, выточенные искусным токарем, — такие были у свояченицы командира полка. Собственно, какого полка?. Зачем? Нужно вернуться, нужно возвратиться, чтобы вернуть. Полк. Офицерское собрание. Толстенькие ножки). Вот, крышка откинута. Кругом рваные бумаги, они наполовину сожжены. «Казанская губернская чрезвычайная комиссия по борьбе с контрреволюцией, саботажем и преступлениями по должности. Слушали: дело по обвинению Самохвалова…» Дальше сгорело. Черно. Кто такой Самохвалов? Офицер? Чиновник? Просто русский? Что он сделал? Восстал? Не подчинился? Из пепла выступает «…лять». Ругательство?
Самохвалов, тебя убили, «…лять» — это «расстрелять». Как просто: построились, щелкнули затворами. «Целься! Пли!» Сколько бумаг шевелит ветерок… И на каждой — «…лять». «Лять-лять-лять» — и не нас. Исчезли.
Но ведь мы были. Господа! Я прошу прощения за нелепое уточнение: мы — есть. Есмь. Белая клавиша — «ля»! Всего лишь одним пальцем! Но это ничего. Это даже прекрасно! Еще белая клавиша — «си»! «Си» — «ля» — «фа-диез» (это уже черная) — «ре» — снова белая! «Бо-же, ца-ря хра-ни…» Я закончил на белом. На белом! Это — великий символ. Это — знамение. Но мне мешают. Меня теребят за плечо. Что такое? Не сметь! Звучит «Народный гимн»!
— Господин полковник…
У него потертая солдатская гимнастерка, выпотевшая под мышками, белесая, и погоны нарисованы химическим карандашом прямо на плечах. «Что вам угодно, капитан?» Учительские очки и лоб в складках, так бывает у собак; почтительно вытянулся, рука у козырька: «Сочувствую всем сердцем. Покойный государь… И вообще… Но — нельзя. Позвольте рекомендоваться: отдельного офицерского Владимира Оскаровича Каппеля полка капитан Грунин. Петр Иннокентьевич. С кем имею честь?» — «Когда взяли город?» — «6 августа». — «Я с юга, Добровольческая армия, Дебольцов Алексей Александрович, проводите к полковнику». — «Очень рад, прошу за мной…» — пошел впереди, показывает дорогу. «Почему так черны стены?» — «Стены?» О Господи, что со мной… «Ну да, стены. Около них много расстреливали? Вот, во всех бумагах, извольте взглянуть». Смотрит длинно, зрачки сузились: «Интересная мысль… Мы пришли, прошу». У них здесь порядок, часовой, бравый унтер-офицер, отсалютовал «по-ефрейторски», мраморная лестница, на стене остробородый портрет. «Это — Троцкий. Он же — Бронштейн. Председатель Реввоенсовета республики. Я запретил снимать. Мы должны видеть лицо некоронованного палача, это, знаете ли, святое дело. Не согласны?» — «Согласен». Взад-вперед бегают офицеры с бумагами и папками — вполне деловая обстановка. «Это что за форма?» — «Чехословаки, прекрасно дерутся. Пока прекрасно. Но большевики работают. Я скажу вам так: верными до конца останемся только мы, русские. Это наш крест. Вы верите в Бога?» — «Лишний вопрос. Воскресый из мертвых истинный Бог наш Иисус Христос. Здесь?» Молча распахнул двустворчатую дверь, остановился на пороге, рука — на клапане кобуры. Не верит? Черт возьми, а почему он должен мне верить?