Несколькими месяцами ранее эта резкая смена (то они всюду, то их нигде не видать) казалась Сюзи одной из самых несносных их черт, не позволяющих рассчитывать на передышку. Но сейчас она чувствовала иначе. В ней родился интерес к своим подопечным, и поиск ключа к логике их поведения, общего или индивидуального, был для нее таким же увлекательным занятием, как распутывание детективной интриги.
Что больше всего интересовало ее во всей этой беспокойной истории, так это открытие, что в их поведении есть система. Эти маленькие создания, которые набирались опыта, швыряемые бурными волнами жизни своих родителей, сумели выработать подобие системы самоуправления. Джуни, старшая (которая уже выбирала матери шляпки и пыталась навести порядок в ее гардеробе), была у них признанным вождем. В свои двенадцать она усвоила много такого, о чем ее мать знала лишь понаслышке, а Сюзи, ее временная мать, даже не подозревала: она веско говорила о многих жизненно важных вещах — от касторки до фланелевого нижнего белья, от справедливого обмена марками или стеклянными шариками до количества порций рисового пудинга или джема, на которые имел право каждый ребенок.
Ее вердикт не подлежал обжалованию, однако каждый из ее подданных вращался по ее или его собственной независимой орбите, в соответствии с законами, которые Джуни признавала и уважала; и Сюзи не без труда поняла эту таинственную хартию прав и привилегий.
Кроме того, возникали и трудности материального характера. Они вшестером плюс загнанная бонна, которая готовила на всех и всех обслуживала, жили на весьма скромные средства, и, как заметила Джуни, можно было подумать, что мальчишки глодают свою обувь, судя по тому, как быстро она снашивалась. Они «глодали», конечно, много чего еще, и в основном сытное и дорогое. У них было свое определенное мнение о количестве и качестве того, чем их кормили, и они были способны сговориться и устроить бунт, когда им не нравилось, чем кормила их Сюзи. Так что жизнь ее была суматошной и изматывающей, зато никогда — скучной или гнетущей, чего она боялась больше всего.
Не то чтобы общество юных Фалмеров, признавалась она себе, пробудило в ней абстрактную любовь к человеческой поросли. Она знала — знала с первого поцелуя Ника, — как любила бы их с ним детей, и с робкой и мечтательной заботой лелеяла крошку Клариссу Вандерлин. Но эти неотесанные юные Фалмеры доставляли ей истинное удовольствие по причинам, которые ей становились все более понятными. Во-первых, они все были умные, а во-вторых, пищей для их ума были только вещи, достойные усвоения. Как бы неважно ни воспитывала Грейс Фалмер свое растущее племя, они никогда не слышали от нее ничего, что наводило бы на них скуку или тоску: хорошая музыка, хорошие книги и хорошая беседа были их ежедневной пищей, и если порой они носились, орали и гремели, будто не ведая упомянутых привилегий, то в другое время сияли светом поэзии и говорили голосом мудрости.