«Мы вернемся завтра к этому известию, но сегодня уже можем сказать, что оно подтверждает то мнение, которого мы придерживались все время. Очевидно, этот вулканический остров, обреченный на скорое исчезновение, не представляет собой выгодного приобретения. Даже десять бумажных франков за гектар, т. е. двести или триста тысяч франков за весь остров, было бы слишком дорогой ценой; и если Лига наций объявит на него торги, мы надеемся, что делегат Франции воздержится от уплаты начальной цены».
— Превосходно, превосходно! — воскликнул Барко. — У Лефебур оказался хороший нюх с этой серой. Но какой олух этот датский капитан!
И он хохотал от души.
Я вторил ему. Радостная весть безмерно веселила нас. Беда не велика еще, если установлено точное расположение острова. «Плоская глыба лавы с вулканическим конусом…» Мало вероятий, чтобы особенно торопились посылать туда суда, после донесения капитана Закнусеема. И мы долго смеялись над добродушными гренландцами, проведенными хитростью Лефебура.
— А этот журналист, который хочет убедить правительство не покупать острова Фереор!
— Какое счастье, что вы тут, капитан, чтобы поправить мысли министерства.
— И вы, доктор, чтобы объявить вашему другу Жану-Полю Ривье, что возвращение «Эребуса II» делает его восьмикратным миллиардером, да еще золотым миллиардером, поскольку он владелец судна…
После Канн разговор потух. Утомленный предыдущими днями, капитан Барко закрыл глаза: вскоре трубка вывалилась из полураскрытых губ. Он спал. Меня же, наоборот, возбуждение волновало и не давало заснуть. Я вышел в коридор покурить и помечтать о Фредерике. В Париже ли она? Что скажет она мне, когда мы увидимся? Добрый вестник для Жана-Поля Ривье, я сумею добиться от него какого-нибудь завидного назначения. Теперь, когда состояние мое равно тому, какое я предполагал у Кобулера, я смогу жениться на юной кандидатке математических наук. Но отец! Я старался обойти его, не обращать на него внимания. Тщетно! Он упорствовал, сопротивляясь, как предательская косточка в нежном плоде, каким являлась для меня наша любовь. Когда я пытался откусить мякоть, мои зубы встречали косточку.
Поезд шел среди широких полей Нормандии. Дождя больше не было. Среди облаков проглядывала яркая лазурь. Стоя у открытого окна, я подставлял свой разгоряченный лоб свежему ветру и, вдыхая его, старался вызвать в своей памяти милый запах «Ремембер» и любимый образ с белокурыми локонами флорентийского пажа.
Я мечтал, погруженный в какой-то гипноз легким галопом «скорого».
Надвигались сумерки. Внезапно я опомнился, прочитав на лету на каком-то вокзале: «Мант» и на каменной стене: «Париж, 17 километров».