— Это как же не простой? Из золота, что ль?
— Не-е, какой из золота! — махнул рукой Сенька. — Пьяница он… Вот ты, к примеру, в раю был?
— В раю?!
— Да!
— Не был. А ты?
— И я нет. А вот отец однажды был.
— Это как же так?
— А вот так! Приходи как-нибудь к нам в гости, он расскажет.
Насчет рая я усомнился, но к Сеньке в гости решил сходить обязательно.
Стало мне известно и о том, как «шутят шутки» над новичками. Пашин брат, Герман, неделю ходил с перевязанной рукой. Во время обеденного перерыва, пока он сидел у нас, в сортировке, кто-то накалил ручку его инструмента, и Герман сильно обжег ладонь.
Соловьев и его приятели обычно ватагой приближались к кому-нибудь и издевались, начиная нарочито-ласково: «Новичок, значит? Так-так…» А кончалось дело грубой бранью.
Решетников в таких случаях хмурился и говорил строго:
— А ну, отойди, ребята! Не балуй!
Не знаю, то ли его боялись, то ли уважали, но задиры всегда отходили прочь без лишних слов. Однако я держал ухо востро, опасаясь каверзы.
Как-то в воскресенье отец вернулся с «толкучки» и позвал меня:
— Санейко! Иди сюда, гляди обновы!..
На столе лежало старенькое ружьишко-шомполка и какого-то неопределенного цвета от долгой носки, но все еще жесткая шляпа-котелок. Я нацепил шляпу на голову, погляделся в мутное зеркало и понравился себе. Шляпа напомнила мне о сказочном мире Робин Гуда. Потом схватился за ружье: здорово!..
Отец довольно улыбался:
— Ходи, ходи по праздникам на охоту в лес. Развлекайся! А в шляпе не пыльно робить будет.
Но мать не одобрила покупки:
— Добротная шляпа, конечно, и не так, чтобы дорогая, да мальчонке не к лицу. Еще и просмеять могут.
Но я сразу выскочил на улицу похвастать обновами перед товарищами.
А утром у входа в цех меня окружила соловьевская ватага. Кто-то надвинул «котелок» на глаза, кто-то насмешливо выругался, кто-то свистнул, кто-то, заглядывая мне в лицо, с притворным почтением спрашивал:
— Саня-барин, почем шляпа?
Этот день в цехе был для меня самым тяжелым. Барин! Какой же я барин? Проклятая шляпа! От горькой обиды к глазам подступали слезы.
Возвратившись домой, я, ни слова не говоря хлопочущей у печи матери, схватил ружье и убежал в огород. Там прикрепил к стене бани свою злополучную обнову и расстрелял ее в клочья.
На выстрелы выбежала мать.
Я припал к ее плечу, расплакался и рассказал все, что мне довелось пережить за недолгое время работы на заводе.
Отец, услыхав эту историю, нахмурился, положил ладонь на мои вихры и сурово сказал:
— Терпи, казак, — атаманом будешь!
И я терпел. Терпел, когда в цехе мимоходом спрашивали: