Вдруг я понял, что напротив меня кто-то сидит на корточках.
— Сентиментальность — опасная штука.
Меня охватил ужас.
— Вы о чем? — спросил я, вытаскивая руку с железным браслетом из-под ног Нуалы.
— Не беспокойся, волынщик, — сказала Элеонор, — сейчас я тебя не убью. Я просто заметила твое горе и пришла посмотреть, нельзя ли помочь своей умирающей подданной.
Она была ужасно красива, дикой, сладкой красотой, от которой перехватывало горло. Стоя передо мной на коленях, Элеонор потянулась ко лбу Нуалы:
— Не понимаю, как она терпит железо, бедняжка. Занятно, что в конечном итоге ее убьет человек.
— Откуда вы знаете?
Элеонор выпрямилась, бледно-зеленое платье улеглось вокруг нее на траве как лепестки.
— Она — лианнан сида, волынщик. Тебе известно, за счет чего она живет?
— За счет человеческой жизни.
— Годы, волынщик. Она забирает годы жизни у тех, кого удостаивает своим вдохновением. У тебя она ничего не забрала? — Элеонор изящно сложила руки на коленях и любовно на них посмотрела, как будто ей очень нравилось, как выглядят ее сплетенные пальцы. — Я же говорю, сентиментальность — опасная вещь. И очень человечная.
Меня знобило от холода и присутствия Элеонор. Все во мне кричало, что она — древнее, дикое создание, от которого мне нужно держаться подальше. Больше всего на свете я хотел подхватить Нуалу на руки и убежать.
— Сколько ей нужно?
Элеонор подняла голову и улыбнулась, сверкнув идеальными жемчужными зубами. Не зря она надеялась, что я спрошу.
Плевать. Я должен выяснить.
— Полагаю, года два ей будет достаточно, чтобы протянуть до Хеллоуина. — Элеонор снова улыбнулась сдержанной загадочной улыбкой, от которой вокруг нас задрожала трава. — Видишь ли, она должна сгореть. Ее тело живет всего шестнадцать лет, даже если она не отказывается от человеческих жизней. Поэтому каждые шестнадцать лет она добровольно идет на костер. Бедняжка понимает, что если она не сгорит, — Элеонор пожала плечами, — то умрет насовсем. Правда, теперь она умрет в любом случае.
Я на мгновение закрыл глаза. Я не хотел их открывать, но не следить за каждым движением Элеонор было страшно.
— Как это сделать?
Элеонор ласково смотрела на меня:
— Что сделать, волынщик?
Я с большим усилием сдержал рычание.
— Как отдать ей два года?
Два года — пустяки. Когда я состарюсь, мне будет все равно, умру я двумя годами раньше или позже. Лишь бы согреть холодную влажную кожу Нуалы, лишь бы вернуть цвет ее губам.
— Учти, она все равно тебя забудет. — Элеонор поджала губы в маленькую хорошенькую розу, однако ее глаза блестели. Она напоминала ребенка, который чуть не лопается от желания рассказать секрет.