— Не поняла, она из жалости или от восторга тебя захотела? — спросила Катя.
— Ага! Ревнуешь! Напрасно. Ты для меня самая прекрасная! — Алексей попытался поцеловать Катю в шею, довольно неуклюже.
— При чем тут ревность?
— И отчего это мы такие дикие сегодня? — спросил Алексей.
— Я обычная. А некоторым, кажется, лавровый венок натер макушку.
— Завидовать чужому успеху некрасиво. Театральная сцена капризна. Одних она любит, других не принимает. Ничего не поделаешь. Актер — это судьба. Этому в институте не научат.
Катя встала и пересела в отдельное кресло.
— Очень жарко под твоим нимбом, — сказала она.
— Понятно. Две недели самостоятельных прогулок не прошли даром. С глаз долой — из сердца вон.
— При чем тут сердце?
— Действительно, при чем? Разве у шалавы может быть сердце?
— Это я шалава?
Тут все вскочили. Раппопорт кричал: «Друзья, друзья, давайте успокоимся». Семен Борисович взял Некрасова за руки, горячо говорил: «Ну нельзя же так, нельзя». Пунцовая Катя надвигалась на Некрасова, держа чайник наперевес, как ударный инструмент.
— Это я шалава? А ну, повтори! — говорила она условно-спокойным тоном. Некрасов прятался за Семена Борисовича, повторяя:
— А чего ты заводишься? Чего ты заводишься?
Прованс нас изменил. Мы стали настоящей французской семьей. Катя разрешила Некрасову себя лапать. Значит, в чем-то он прав. Вот пусть и разбираются.
Я быстро бросил в рот виноградину, встал и вышел. Погулял по саду, посетил кухню, намазал бутерброд, заварил чаю. В гостиной горячо спорили. Наша история закончена. Ночью я уеду домой. Я пошел в свою спальню и лег на кровать в одежде. Уеду. Нынче же. Душ приму в мотеле, по пути. Вот только посплю час.
Сначала любой потолок кажется чистым. Потом из неровностей и теней проступают лица. За неделю в этой спальне я научился видеть восемь физиономий. Прямо надо мной мужчина с крупной челюстью, в углу заплаканная женщина, возле окна человек-рыба. Когда призраки не слоняются по дому, то висят на потолках размытыми портретами.
Я задремал. У меня прекрасная, крепкая психика. Я могу заснуть в любой миг, после самых яростных неприятностей. Достаточно лечь — и все. Процессор отключается. Если, конечно, ко мне в комнату не будут врываться. И сопеть. Дверь распахнулась. Не хотелось открывать глаза. Да и кто мог войти, только Раппопорт. А его мне видеть не хочется.
— Кеша, я ее люблю. А ты мудак. Выйди и закрой дверь. Я посплю и уеду. Проскочу до Швейцарии без жары и пробок.
Кеша молчал. Я говорил, не открывая глаз:
— Но ты был прав. Надо бежать. Пока не втрескался насмерть. Как там наши голубки, кстати, уже дерутся?