Центурион показал Малинину неприличный жест здоровой рукой.
– Но вообще-то, – заметил Пилат, вчитываясь в папирус. – Мне тут доложили, что у вас сейчас праздник, во время которого делают пресные хлебцы. Это весьма странный праздник, ну да ладно. Согласно праздничному правилу, я должен помиловать осужденных по вашему выбору – мне совсем не жалко, я мил и добр от природы. Но давайте побыстрее. Сейчас солнце взойдет, жара начнется несусветная. Лично я предлагаю распять Варавву – посмотрите, какой он злобный. И продержится на кресте долго, на радость вашим деткам. А эти два задохлика что? По дороге лапки откинут.
Толпа раздумывала, переводя взгляды с Вараввы на застывшую парочку.
– Никаких шансов, – сказал Калашников, не разжимая губ.
– Почему? – таким же деревянным тоном спросил Малинин.
– Учи историю, идиот!
Трое женщин в толпе сбились в круг, обсуждая предложение прокуратора.
– Эти двое римляне, – кипятилась торговка апельсинами. – Так им и надо вообще! Варавва что? Ну, оступился паренек, с кем не бывает. По его виду можно понять – он очень сожалеет и мечтает встать на путь исправления.
– Даже если и нет, – соглашалась жена горшечника. – Глядишь, Варавва кого-нибудь скоро опять зарежет, и его заново распнут. С римлянами такого счастья не произойдет, латиняне народ шустрый. Едва отпустим, только мы их и видели. Уедут, мерзавцы, в Боспор или еще куда. А мы сиди здесь, как дуры, без нормальных казней. И так в выходные толком заняться нечем.
– Выберем Варавву, а вдруг – он через минуту на кресте скапустится? – резонно опасалась подруга торговки апельсинами. – И все, пропало развлечение. Иноземцев же двое. Есть шанс, что хотя бы один выживет. Никто не знает – возможно, они и есть убийцы первосвященника, а центурион вовсе не объелся парфянских грибов. Лучше на этом основании их распять, хуже уж точно не будет. Ну, а если ошиблись… лет через пятьдесят можно реабилитировать как невинно пострадавших, и причислить к богам.
…Калашников и Малинин сначала услышали невнятное бормотание: осторожное, неспешное, ленивое, как морской прибой в ясную погоду. Спустя секунду оно оформилось в отдельные, хорошо различимые слова, после чего уже легко и победно слилось в несущийся отовсюду рев:
– РАСПНИ ИХ! РАСПНИ ИХ!! РАСПНИ!!! РАСПНИ!!!!
Варавва радостно осклабился и, шлепнув себя по голой груди с татуировкой Aquila non captat muscas[64], звучно отрыгнул. Иуда Искариот, стоявший в первом ряду, опустил голову и в отчаянии запустил руки в русые кудри…