Только бы отсюда поскорее выбраться. Да еще эти чужие резиновые сапоги. Весьма гармонируют со здешней средой: обшарпанными домиками, щербатыми заборами. Идем мимо двухэтажек. Под отвалившимися кусками штукатурки видны рейки. Дома старые-престарые, но грубые оконные рамы и двери в подъезды покрашены свежей синей красочкой.
Михаил, оглянувшись, кивнул на второй этаж:
— Вот, если тебе интересно, здесь они жили.
— Кто еще?
— Ну, мама твоя с сестрой и родителями.
— А.
Если очень честно — то мне неинтересно. Что было, то прошло. А домик все равно отстойный. Как и весь поселок. Зря мама нас сюда притащила.
— А мы скоро придем?
Он опять оглядывается, удивляется:
— Устала, что ли?
— Идти надоело. Грязь.
— Скоро высохнет все. Тюльпаны зацветут.
— Какие еще тюльпаны? У вас тротуаров-то нет…
— Не понял.
— Кто их здесь высаживает, говорю.
Михаил даже остановился. Присвистнул (что для этого ботана-перестарка было неожиданным).
— «Высаживает»… Надо же… Да никаких рук не хватит их высаживать. Тут вся степь в них. Вся! От края и до края. На территории, равной трем Франциям. Сами растут. Пришли. Иди, сапоги мой.
Сбоку от входа в длинное здание стоял железный бак с грязной водой. Рядом валялось несколько палок, обмотанных мокрой ветошью. Брать такое в руки было противно, и я, подойдя к емкости с водой, дежурно побултыхала там сапожищами. Фу! Один оказался дырявым. Тоненькая струйка ледяной воды змеей скользнула к пятке.
Скептически оглядев результаты моих стараний, Михаил покривился:
— Ладно, не хочешь нормально мыть, на входе разуешься.
Школа внутри чистенькая, убогая. Все та же синенькая краска — теперь уже на панелях, государственная символика, стенгазеты… Никого нет. Пустая открытая школа. И я иду в носках по коридору. Нелепая картина.
— А Вы, значит, историк.
— А ты историей увлекаешься? — оживился он. — У меня здесь такое собрано!
— Ну, не особенно. А Интернета в библиотеке вашей нету?
— Есть, куда без него. А историю, значит, не любишь?
— Любить историю — пустое занятие. Хитрая наука. Мама при Перестройке-Гласности школу заканчивала, так рассказывала: сегодня одно говорят, завтра другое. Этих возвеличивают, тех разоблачают. Ты, как осёл, учи. Потом — ба-бах, власть переменилась. А как там было на самом деле — неизвестно.
— Всегда существуют неопровержимые факты, — покачал головой историк.
— Хорошо. Пусть себе существуют. Мне все равно. — И почему так тянет говорить этому безобидному человеку гадости?
В маминой почте два письма. Одно от папы, другое — от маминой тети. Читать я, конечно, не стала, но поняла, что в тетином письме речь идет о Вере Андреевне. Не с закрытыми же глазами его на принтере распечатывать.