Дядя Петя говорил все настойчивей, отвлекая Сашку от своих мыслей, тянул за руку:
— Ну, давай… Вставай, пошли же. Чайку сейчас согрею. У меня сахар есть. Пошли, пошли. Что ж, думаешь, у тебя одной горе?.. Людей-то, знаешь, сколько уже погибло? Сколько еще погибнет — неизвестно. Что ж теперь и не жить совсем? Тогда прям сразу в петлю лезь — впереди-то еще знаешь сколько несчастий…
Сашке хотелось остаться, но еще больше ей хотелось, чтобы дядя Петя замолчал. Ей хотелось тишины, чтоб в этой тишине думать о своем горе. Но у нее не было сил спорить. Поэтому она покорно позволила взять дяде Пете себя за руку, и он с заботой, какой Сашка никогда не могла предположить в этом давно опустившемся человеке, помог ей спуститься с обломков, и повел в свою каморку.
В тесной комнате, затхлый воздух которой был пропитан запахом клопов и лежалого белья, дядя Петя усадил ее на единственную замызганную табуретку перед шатким, заставленным грязной посудой столом, и принялся хлопотать по приготовлению чая.
Сашка сидела, уставившись на черный, липкий от пригоревшего масла бок кастрюли, из-за которого выглядывали, шевеля усами, боязливые тараканы, и думала: как ей теперь жить в этом городе, полном только чужих людей? Впервые она чувствовала одиночество, и это неизвестное доселе чувство наполнило ее душу тяжелой тоской. Но чувство одиночества тотчас же отступало, когда она вспоминала о руинах, мысленным взором заглядывая в их темную глубину, где, раздавленные, лежали ее родные. Ей все казалось, что им нестерпимо больно даже теперь, когда они уже мертвы. То, что они умерли, она считала огромной несправедливостью, самой вопиющей несправедливостью, которую когда-либо видел мир. И что голова у Сашки болит, пусть даже так сильно, — это тоже несправедливо. Как так может быть: ее родные умерли, а у нее всего-навсего болит голова? И почему она сразу же не умерла от горя? Разве может после всего случившегося жизнь продолжаться как ни в чем не бывало? А она продолжалась. Дядя Петя посудой гремит за стенкой, с улицы слышатся вопли мальчишек, оживленные голоса людей, разбирающих завал, грохот камней. Эти звуки покрывает чей-то тоскливый вой. Сашка с минуту слушала этот звук, потом сползла с табуретки и подошла к окну. Во дворе перед завалом на земле сидела Макаровна и, уткнувшись в колени, выла. Без слов, громко и протяжно.
— Видишь, — сказал вошедший с кипятком дядя Петя, — и у Макаровны, вон, горе. Петька-то ее не успел выскочить. Война, — глубокомысленно заметил он, — это такая штука, когда вокруг одно горе.