Колька и не думал. Он изрядно продрог, пока «пас» мента. Еще бы — пехом от Охты до Мойки, не жрамши, и ради чего, спрашивается? Что, Ванька спасибо скажет?
На колени Кольке упал кусок хлеба и кругляшок колбасы.
— Ешь, — сказал Скальберг.
Вообще-то брать хавку у мента — западло. Он же не по доброте душевной тебе предлагает, легавые — корыстные твари. Но жрать хотелось слишком сильно. Ванька Бальгаузен не особенно заботился пропитанием банды — сколько-то кинул со стола, и кроите, как умеете. Обычно делилось все между теми, кто постарше, младшим доставались лишь объедки. Колька же, хоть формально к старшим и относился, выглядел младше своих лет, поэтому в дележке свою долю отбить не умел.
И он схомячил ментовский хлеб, ни крошки про запас не оставив, и колбасу проглотил, даже вкуса не почувствовав. Скальберг ухмыльнулся и дал еще. Колька приготовился расправиться и с этой порцией, но Скальберг сказал:
— Не торопись.
Налил из чайника в настоящую фарфоровую чашку кипятку, накрошил туда морковной заварки и, едва вода приобрела характерный цвет, протянул Кольке кусок сахару.
— Пей, быстрей согреешься.
Колька решил, что теперь отказываться вообще не имеет смысла, и принялся прихлебывать подкрашенный кипяток и закусывать его серым сахаром. Скальберг сел напротив.
Выглядел он очень взрослым, почти старым — усики, зачесанные назад гладкие темные волосы, худое вытянутое лицо давно не высыпавшегося человека. Но оказалось, что он старше Кольки всего-то лет на десять. Впрочем, узнал Колька об этом много позже.
— Давай, друг ситный, признавайся — на каком основании преследовал сотрудника уголовного розыска? — спросил Скальберг, когда Колька окончательно осоловел от сытости и тепла.
— Отвянь, дай поспать.
— Перебьешься на изжоге. Говори, зачем меня пас?
— Да чего тебя пасти, у тебя на морде написано — легавый.
— Уж больно ты дерзкий. Зовут-то тебя как, обморок?
— Не твое дело.
— А вот запру тебя в одной камере с урками отпетыми, посмотрим, как ты запоешь.
— Прав не имеешь!
— Очень даже имею. Должен же я установить твою темную личность, если ты мне не говоришь, как тебя зовут.
— Сам ты «темный», меня Колькой зовут, Шкелетом.
— Это фамилия такая — Шкелет?
— Сам ты фамилия. Кликуха у меня такая.
— А фамилия?
— Григорьев.
— Ну вот, теперь можно с тобой уже как с нормальным человеком говорить, а не как с уголовным элементом.
Через час Колька вышел через коридоры и внутренние дворы к Екатерининскому каналу, дал большого крюка через Михайловский сад и пошел к себе, на Охту. Теперь он был секретным сотрудником под псевдонимом Лев. Это Скальберг придумал — мол, ты, Колька, такой худой, что надо бы тебе придумать псевдоним Толстый, но это показалось обидным, и потому Толстого Скальберг переделал в Графа Толстого. Быть графом Кольке тоже не улыбалось, потому дядь Шура записал Кольку Львом.