— Не твое дело. Обещал делиться — так делись.
— Или что?
Бывшие друзья растерялись. Когда молчание затянулось, Скальберг сказал:
— Давайте расходиться. А то вы сердитесь, я сержусь, так недалеко поссориться. Потратите свое добро — приходите еще раз, отсыплю, сколько нужно. А жадничать не надо.
Как ни обидно было Сеничеву и Куликову, а скандалить они не решились. И Скальберг вместе с ними. Только ждать, пока друзья потратят свои доли, он не стал. На следующий день, который по декрету «О введении в Российской республике западноевропейского календаря» был уже не первым февраля, а четырнадцатым, Скальберг взял свою долю, сложил туда портфель с коллекцией Булатовича и отправился на Гороховую, 2 — сдавать находку. Он понимал, что Куликов с Сеничевым не оставят его в покое, пока все не разделят. Поэтому решил остаться вообще безо всего.
Конечно, бывшие друзья Скальбергу не поверили. Их не убедила даже бумага из ЧК, в которой чёрным по белому написано, что тов. Скальберг, будучи сознательным гражданином, сдал то-то и то-то. Куликов с Сеничевым считали, что их хитроумный друг специально пошел работать в ЧК, чтобы зажилить сокровища. Они ненавидели Скальберга, писали на него доносы, а Шурка просто терпел их и даже помог переправить происхождение в документах.
— Погоди… — остановил Эвальда Богдан. — А куда делся тритон?
— Я не знаю, меня и в стране-то тогда не было. Хотя не удивлюсь, если дядя Леннарт влез в портфель без ведома Шурки и присвоил.
— А где сейчас твой дядя?
— Да кто его знает. Он старьевщик, на месте не сидит никогда, особенно летом.
— Немедленно, вот прямо сейчас беги к нему, и если тритон у него — неси на Лассаля, требуй начальника угро и передавай ему, скажешь — от Перетрусова.
— А если нет никакого тритона?
— Значит, я тебя снова найду и буду пытать — куда ты девал талисман.
— Погоди, — остановил Эвальд собравшегося уходить Богдана. — А почему у тебя сейчас глаза одинаковые? У тебя же…
— Это? — Перетрусов вынул из кармана цепочку с петухом. — Нельзя этими штуками бесконечно пользоваться. Плохо бывает. Собирайся немедленно, я подожду снаружи. Ты увольняешься.
С Бенуа Ева прощалась душераздирающе.
— Как — увольняетесь? — расстроился Александр Николаевич. — У вас только-только начало получаться, я очень доволен вашими профессиональными качествами. Из вас может получиться замечательный искусствовед!
— Не могу я, Алексанниколаич! — всхлипывала Ева. — Не могу!
— Но почему?
Ева подняла на начальника полные слез глаза и прошептала:
— Я вас люблю…
— Что?!
— Не мучайте меня, Алексанниколаич! Вы женатый мужчина, детный, не могу я женатого любить. Потому и сошлась с этим иродом, — кивнула Ева на дверь, за которой ожидал ее туповатый пролетарий.