Японцы, которые не ударят по Союзу осенью сорок первого, и о сибирских дивизиях.
Торопов писал быстро, с каким-то самозабвением, исписав очередной лист, почти отбрасывал его в сторону и брал следующий. И следующий. И следующий.
Торопов даже не заметил, как пришел Нойманн.
Когда из-за плеча вдруг появилась чужая рука и взяла со стола исписанные листы, Торопов вздрогнул и оглянулся.
— Ну-ка, ну-ка… — пробормотал Нойманн, быстро просматривая листы. — Интересно…
Торопов отложил карандаш в сторону и ждал.
Голова была прозрачной. В желудке — холодная пустота. Сердце стучало часто, но ровно.
Прочитав содержание очередного листа, Нойманн клал его на стол. Лицо сосредоточено, брови чуть нахмурены. Понять, нравится ему прочитанное или нет, — невозможно.
Торопов отвернулся к окну. Закрыл глаза.
На свете больше ничего не было — только легкий шорох листов бумаги.
Сколько он успел исписать листов? Торопов попытался вспомнить, но не смог. К тому же он не нумеровал их.
Черт возьми, как долго все это продолжается!
Пытка чтением — такого даже китайцы не изобрели. Лист. Еще лист. Еще… Тишина.
Тишина.
Торопов открыл глаза, повернул голову к Нойманну, тот стоял, скрестив руки на груди, и с любопытством рассматривал Торопова, будто увидел в нем что-то новое, забавное. Даже нет, не забавное, а нечто особенное, что превратило обычного маленького человечка, жидкое дерьмо, как тонко выразился несколько часов назад Нойманн, в существо значимое, достойное внимания.
— Очень неплохо, — сказал Нойманн искренне. — Неожиданно неплохо.
— Я… — начал Торопов, чувствуя, как щека дергается, как судорога искажает его лицо. — Я — старался… Я…
Торопов почувствовал, что еще секунда, и он заплачет, разрыдается как ребенок.
— Пожалуй, мы с вами сможем работать, — сказал Нойманн.
Торопов всхлипнул и закрыл лицо руками.
— Жить хочется? — спросил Нойманн.
Торопов кивнул, не отрывая рук от лица.
— Это я понимаю. — Нойман легко похлопал Торопова по плечу. — Но вы же не просто жить хотите, вам хочется — с удобствами?
— Я…
— Не нужно объяснений по поводу внезапной искренней любви к Великой Германии. В это никто не поверит. И про ненависть к большевикам — тоже не стоит. Если что-нибудь подобное ляпнете при серьезных людях, будете выглядеть смешно и нелепо. Говорите уж об основных побудительных мотивах. Что там у нас? Жизнь? Понятное дело, как же без нее… Что еще?
— Я… — снова попытался сказать Торопов и снова не смог, спазмы душили его, не давали говорить.
— Денег, что ли? — задумчиво произнес Нойманн. — Много денег? Тут я вам особой щедрости обещать не могу. Да не плачьте вы так, и так противно находиться возле вас, а тут еще сопли… Что-то из денег вы получите, бедствовать не будете. Квартиру или домик… Вам домик или квартиру?