Хоуп смотрела на сельские пейзажи, сменявшиеся в окне вагона: унылые и серые, зеленые и коричневые, темная комковатая почва зимних полей в инее или припорошена снегом. От одного этого можно было впасть в депрессию: низко нависшее небо, бурый мир, холодный ветер. Она решила, что не создана для английской зимы: с точки зрения климата ей больше подходит юг. Чтобы развеяться, она переключила внимание с видов за окном на мысленный образ того места, куда ехала. Она представила себе коттедж своей подруги Мередит, поленья в камине, горячую пищу, красное вино, мягкие кресла. Так лучше, вот она и в порядке, и она знала, что нечто подобное действительно ждет ее по приезде. Жаль только, что Мередит такая грязнуля, едва ли она вообще когда-нибудь убирает у себя дома. И Хоуп каждый раз беспокоится, какие там простыни. Были времена, когда ее вообще не заботило, где и на чем она спит. Сейчас ее чересчур разборчивой в этом отношении тоже не назовешь, но всегда, в какой бы постели ей ни случилось ночевать, ей необходимо было одно — чистые простыни. Она была почти уверена, что Мередит все-таки догадается положить ей свежее белье, но это «почти» было источником тайной тревоги. Лучше будет хорошенько напиться, сказала себе она, чтобы об этом не думать.
Она заметила, что у пассажира напротив почти такой же галстук, как у Джона. Джон был далеко, в Нью-Йорке, на конференции в Колумбийском университете. Они надолго расстались впервые после свадьбы, и она по нему очень скучала. Но это началось не сразу. В первый день она даже почувствовала себя виноватой — так сильно обрадовалась, что снова предоставлена самой себе, но этой радости хватило на одни сутки. Когда он позвонил — а звонил он регулярно — она ему об этом сказала, и он ответил, что тоже по ней скучает. Но она поняла, что он говорит неправду, нет, не лжет, просто пытается сказать приятное. Он с такой горячностью рассуждал о конференции, о семинарах, которые посещал, о старых приятелях из Калтеха, с которыми снова встретился, что она догадалась: его мысли обратились к ней только тогда, когда он из чувства долга снял трубку, чтобы сделать этот свой обязательный звонок.
Почему она смотрит на него так предвзято? — с раздражением одернула себя она. Зачем так безжалостно анализирует их брак? Что ей это даст? Она машинально достала сигарету, повертела ее в пальцах.
— Простите, — сказал человек в галстуке, как у Джона, — это вагон для некурящих.
— Я знаю, — ответила она. — Потому и не курю.
Ей было приятно отметить, что этот ответ его обескуражил. Она демонстративно сунула незажженную сигарету в рот, вынимать не стала. Подперла кулаком подбородок и уставилась в окно, мимо которого проплывали башни дидкотской электростанции. Я, кажется, втянулась, подумала она. Чертов Джон Клиавотер. Она начала курить из вызова, для самоутверждения, а теперь почувствовала, что ей это действительно нравится. Она разжала губы, сигарета свисала изо рта, готовая упасть. Она вспомнила одно старое телешоу, в котором главный герой, то ли частный детектив, то ли полицейский, постоянно делал то же самое: доставал сигарету, брал в рот, но никогда не закуривал; это был его постоянный прием. Еще у него был любимый попугай. Большой белый какаду. Все это было достаточно фальшиво и натужно, подумала она, и незажженная сигарета со временем стала особенно раздражающей. Она взглянула на соседа напротив, который сидел, мрачно уставившись в книгу, и с надеждой подумала, что тоже его раздражает.