Но глаз отмечал и другое: заброшенные дома с провалившимися крышами, а за упавшими заборами заросшие травой огороды, и трава в рост человека… А что, если укрыться в одном из таких ничейных домов и передохнуть? Вот только такие дома — это полное запустение, соседи давно всё растащили, и вряд ли там есть хоть плошка, в которую можно было набрать воды. Да и есть ли ничейные колодцы… И в груди болит всё сильней и сильней, и в глазах темнеет то ли от боли, то ли… Ему нужны лекарства, нужна помощь! Только как её просить? И у кого? Это там, в Москве, были сочувствующие, но смогли бы они помочь, если бы он таким, зачумленным, встал на пороге. И здесь не помогут, если он назовёт своё имя. Только зачем ему называть имя, он просто попросит воды…
Нет, в ближние дома он не пойдёт. Они стояли тесно, и в каждом из них по определению был мужчина. На это указывал то мотоцикл — не он ли проехал тогда по дороге — то трактор, то старенький жигулёнок. Нет, надо пробираться в правый конец села. Неизвестно, чем привлекла беглеца эта половина селения, может, тем, что дома там далеко отстояли друг от друга. А левая половина и в самом деле была оживлённой, вот показался маленький жёлтый автобус, оттуда высыпали люди. В правой же половине было тихо и сонно. Он сразу выделил крайнюю избу у самой сопки, там были промытые окна с голубыми наличниками. Ну что, годится?
Годится/не годится, только ещё немного и наступит неумолимый вечер, солнце уже освещает только макушки водонапорных башен, вот и отсвечивают оранжевым. Придётся спускаться, здесь, на сопке костёр не зажжёшь, и потому у него нет выхода, если не считать выходом — загнуться, окочуриться, или как там ещё, прямо здесь, в кустах. Нет, это было бы лихо столько изнывать от жажды и умереть вблизи жилищ и людей! Вот напьётся, тогда и… И пусть будет, что будет!
Он благополучно сполз с сопки, но когда встал на ноги, не смог сделать и шагу: организм окончательно разладился и пошёл вразнос. Боль в башке стала нестерпимой, будто спуск что-то всколыхнул там, взболтал, и гулко стучало сердце, и предательски подкашивались ноги. Пришлось — кто-то научил — вытянуть вдоль тела руки и сжимать и разжимать кулаки. Он проделывал это до тех пор, пока не показалось: и правда, стало легче дышать. Но, как только он сделал несколько шагов, всё повторилось сначала. А всё жажда! Надо только напиться воды, как всё само пройдёт. Но здесь-то воды точно нет, она там, в доме с голубыми наличниками…
Он тенью пересёк дорогу и стал осторожно пробираться вдоль сопки, почти сливаясь с ней — это было несложно, за эти дни он и сам приобрёл цвет этих мест — рыжевато-серый. Но пару раз, заслышав голоса, замирал на месте, а когда всё стихало, тенью скользил дальше. И скоро вышел на правый край села и, прислонившись к большому камню, стал осматривать выбранный для набега объект. Дом с улицы прикрывал невысокий забор, да и занавески, жёлтые такие, на окнах задёрнуты, может, там и нет никого? Но менять что-то уже поздно, он не может метаться по селу. У него от жажды распух язык и скоро, как у собаки, вывалится наружу, и от резких движений перед глазами летают мушки, да и сами глаза будто песком засыпаны, а тут приходится таращиться, всматриваться. Он пройдёт дальше вдоль сопки, может, хозяева возятся на задворках? Хорошо, забор из досок, стороживший дом с улицы, сбоку обрывался, и дальше шли поперечные жерди… А в конце участка так и вовсе не загорожено. Видно, когда-то охрану здесь несла речка, теперь от неё осталось только пересохшее русло. Но что дальше за речкой, там, вдалеке? Машина! Одна, другая… Дорога так близко? Чёрт возьми, как же он раньше этого не заметил.