Павел Зарва сжал губы и тоже ухватился за холодные перила. Искра взглянула вниз и отшатнулась, испугавшись высоты. Лишь главстаршина продолжал стоять не шелохнувшись, покусывая пересохшие губы.
— Он так и сгорел тут, отец нашей Олеси. И наверное, видел, как на его огонь рванулись в бухту торпедные катера и десантные баржи. Наши взяли Новоград и все бухты почти без боя. Платон погиб, спасая жизнь тысячам моряков. И сейчас все корабли, которые идут мимо нашего маяка, отдают ему честь. А фотография Платона висит в нашем музее. Посмотрите, когда будете там. Дочка очень на него похожа… Ну известно, после той ночи пришла к нам свобода, и кто-то назвал эту башню Маяком доброй надежды… Только кто назвал — до сих пор не знаем. Во всех лоциях мира он еще значится как Новоградский маяк, а на кораблях его уже называют Маяком доброй надежды… Он светит в вышине. Его далеко видно… Так вот вы, детки, если имеете желание, приходите ко мне почаще… Я научу вас своей профессии. Если захотите… смотрителем маяка стать не трудно. И экзамены все сдадите на пять. Ручаюсь…
Рассказ о трагической гибели Олесиного отца, казалось, парализовал всех. Хотя они и прислушивались к объяснениям старика о линзе и фонаре, смысл его слов теперь не доходил до них. Они даже не заметили, что уже стало смеркаться и рядом с ними вспыхнуло новое, ослепительное солнце в семьдесят тысяч свечей.
Они молча спустились вниз. И лишь направляясь к жилью смотрителя, оглянулись на этот огонь доброй надежды, который горел две секунды, чтобы угаснуть на одну и вспыхнуть снова на две.
…Когда вернулись с маяка, Олеси не застали. Анна Николаевна извинилась за нее, потому что девушка, как только зажегся маяк, побежала в гавань дожидаться Гната.
С маленьким букетиком жасмина она стояла под раскидистым платаном напротив контрольной будки, возле военных причалов, которые назывались «стенкой». Боевые корабли и швартовались к ней, хотя это был обыкновенный пирс, совсем не похожий на стену. Наконец через проходную, как и надлежало, прошли адмиралы. Потом — капитаны всех трех рангов. Потом лейтенанты, мичманы, старшины и матросы. А Гната все не было. Олеся отошла в самый дальний уголок скверика, чтобы не мозолить глаза прохожим, а сама не сводила глаз с проходной. Каждый раз, стоило лишь заскрипеть двери, сердце у нее, казалось, взлетало к самому горлу, словно его кто-то сжимал холодной рукой, а потом срывалось в пропасть и больно ныло.
В ней откликнулся голос той, первой девушки, которая всегда была на людях:
«И что торчишь здесь, дурочка? Если любит он тебя, сам найдет. Стыдно тебе здесь слоняться. Разве много у тебя свободного времени?» — «Это не я пришла, это меня ноги сами принесли. Люблю его. Люблю! — протестовал второй голос. — Должна же я сказать Гнату, что уже не живу в лесу, а переехала в общежитие». — «Ну и что? Думаешь, он в лес к тебе сразу побежит, не зайдя даже к себе на квартиру?»