Дэнни раньше никогда об этом не задумывался. Его вдруг смутило, что он-то все время двигался по жизни так, словно ожидал, что она будет работать на него. И обычно работала.
— Должно быть, это приятно, — заметил Натан. — Только и всего.
— Чем вы занимаетесь? — спросил Дэнни.
— А вы чем?
— Я ищу работу. Но вы… Руки у вас не рабочие. Да и одежда.
Натан коснулся лацкана пальто:
— У меня она не такая уж дорогая.
— Но и не тряпье. К тому же в тон ботинкам.
Бишоп криво усмехнулся:
— Любопытное наблюдение. Вы что, коп?
— Да, — ответил Дэнни и закурил.
— А я врач.
— Лекарь и легавый, отличное сочетание. Вы можете заштопать того, кого я подстрелю.
— Я говорю серьезно.
— Я тоже.
— Это вряд ли.
— Ну ладно, пускай я не легавый. Но вы-то доктор?
— Был когда-то. — Бишоп потушил окурок и сделал медленный глоток.
— Разве можно перестать быть врачом?
— Можно перестать быть кем угодно. — Бишоп отхлебнул еще, глубоко вздохнул. — Раньше я был хирургом. Большинство из тех, кого я спасал, этого совсем не заслуживали.
— Они были из богатых?
Дэнни увидел, как по лицу Бишопа скользнуло раздражение, уже знакомое мнимому Даниэлю Санте. Оно означало, что Бишоп приближается к тому состоянию, когда им начнет управлять исключительно гнев, когда его невозможно будет успокоить до тех пор, пока он не выдохнется сам.
— Из равнодушных. Можно было сказать им: «Каждый день в Норт-Энде, в Вест-Энде, в Южном Бостоне, в Челси умирают люди. И убивает их одно-единственное — бедность». И знаете, что вам на это ответят? «А что я могу сделать?» Как будто это ответ. Что вы можете сделать? Вы отлично можете помочь, черт побери. Вот что вы можете сделать, буржуйское дерьмо. Что вы можете сделать? А чего не можете? Закатайте свои паршивые рукава, оторвите от мягкого кресла свою паршивую задницу, и жену свою тоже заставьте оторвать, и спускайтесь к своим, черт побери, собратьям, туда, где они буквально дохнут с голоду. И делайте то, что нужно для того, чтобы им помочь. Вот что, черт вас раздери, вы можете сделать, сукины дети.
Натан Бишоп опрокинул в себя рюмку, бросил ее на исцарапанный деревянный стол и оглядел бар; глаза у него были красные и пронзительные.
Как часто бывало после монологов Натана, атмосфера вокруг стала какая-то гнетущая, и Дэнни молчал. Он чувствовал, как мужчины за соседним столиком неуклюже ерзают на сиденьях. Один из них вдруг завел речь о Руте, о том, что, по последним слухам, его продают в другую команду. Натан, тяжело сопя, потянулся к бутылке, сунул в рот папиросу. Когда он взял бутылку, рука у него дрожала. Он наполнил рюмку, откинулся в кресле, чиркнул спичкой о ноготь большого пальца, закурил.