В первые студенческие годы он не способен был даже отправиться в гостиницу с девушкой. Стоило ему представить себе, что придется ночевать в доме, где в пятидесяти или двухстах пятидесяти комнатах совершается один и тот же акт, которому сопутствуют, надо думать, одни и те же движения и реплики и наверняка не слишком различные чувства, стоило ему представить себе это, и его начинало тошнить. Но постепенно он смирился с тем фактом, что он человек, как и все прочие люди, что он вынужден действовать, как и все прочие люди, что незачем обманывать самого себя; ему пришлось — и далось это ему не без большого труда — приучиться совершать все, что он совершал, с сознанием, что в тот же самый миг сотни миллионов других людей совершают то же самое. Ему пришлось привыкать к большим числам.
Прежде он весьма болезненно относился ко всякого рода откровенным излияниям, касавшимся ночной стороны человеческой жизни. Но занятия в институте вынуждали его ежедневно, в сообществе с другими студентами познавать эту ночную сторону жизни, воспринимать ее как понятие, ничем не отличающееся от других. Постепенно он этому научился. Теперь он даже гордился своим хладнокровием и любил выдавать такие формулировки, что слушатели заливались краской. Он вспомнил прием у Фолькманов и молодого журналиста, которого подверг жесточайшей пытке своим медикометафорическим стилем, выработанным для собственного и своих прогрессивно мыслящих слушателей удовольствия.
Бросая дерзко свои формулировки в окружающее его общество — разумеется, если кругом сидели люди, которых он по крайней мере знал по именам, — так и этак сгибая свои фразы, как гнет циркач подкову, он внимательно наблюдал за малейшей реакцией своих слушателей, ибо ничто другое не позволяло ему узнать их лучше. Он выработал даже на этой основе метод, который вполне мог тягаться с другими методами, позволяющими близко узнавать людей.
Но к залам для завтрака он все еще испытывал отвращение. Однажды он услышал, как посетитель на вопрос кельнера, подать ли ему на завтрак яйцо, с бесстыдной откровенностью ответил, пусть-де кельнер подаст ему три яйца всмятку, ведь, как он выразился, «в прошлую ночь он себя подчистую израсходовал», при этом он хитро подмигнул своей спутнице, и оба громко расхохотались, с тех пор Бенрат заходил в гостиничные залы, где люди завтракали, только в случае острой необходимости. Он именовал это отвращение пережиточной травмой своей психики, относясь теперь в общем-то спокойно к столь тягостным для него некогда вопросам. Но эту травму он лелеял весьма заботливо, она, считал он, воплощает в себе юность, исполненную естественных тайн и страхов, счастливых страхов с точки зрения сегодняшнего дня.