Мисланд женился трижды. И каждый раз на женщине из Кигали. Брак он тоже понимал как оказание помощи населению слаборазвитой страны и считал несправедливостью оставлять право пользоваться этой милостью только одной женщине. Кроме того, он содержал гарем, что не раз было причиной безобразных сцен. Им нужны только мои деньги, вздыхал он порой, но я знаю, что таков жребий всех абацунгу, и это утешает меня. Или вы полагаете, что вас и других парней из дирекции приветствуют изящным книксеном потому, что считают вас всех парнями что надо и хоть куда?
Его распущенность бросала тень на всех зарубежных специалистов, но особенно на швейцарцев. Мы находились здесь, чтобы своей работой оставить о себе добрую память — в виде проектов по выращиванию фасоли, в виде кредитных товариществ и кирпичных заводов… И когда после реализации того или иного замысла кооперантов переводили в другое место, то, кроме созданного ими, никаких следов не оставалось. Похоже, только Мисланд был преисполнен желания оставить за собой сугубо личный след: подарить этой стране и ее гражданам свою жизнь с клокочущими в ней страстями, зачать очередного ребенка, сделать несчастной еще одну женщину. Он щедро расходовал себя, не считаясь ни с собой, ни с другими. А главное, ему неведом был стыд, который беззвучно и незримо определял работу в дирекции. Мы чувствовали себя в ответе за те беды и страдания, которые белые люди принесли этому континенту. И работали не покладая рук, чтобы хоть как-то загладить нашу общую вину.
Я терпеть не мог Мисланда и тем не менее встречался с ним в свободное от работы время все чаще и чаще. Он ввел меня в общество специалистов, которых в Кигали было полным-полно. Работая в этой стране, различные организации наступали друг другу на пятки, и не было буквально ни одного холма, где ни осуществлялся бы тот или иной благотворительный проект, ни одной коммуны, в которой ни реформировалась бы школа. Женщины посещали курсы по планированию рождаемости, а главы коммун овладевали наукой управления. Бедность и отсталость не мешали распространению идей. Скотобойни и каптаж источников, хлебные амбары и текстильные фабрики, родильные отделения и линии телефонной связи, школьные туалеты и молодежные фермы, образцовые сыроварни и разного рода хранилища — не было ничего, в чем бы эта страна ни нуждалась. И двести сорок восемь организаций изо всех сил старались перещеголять друг друга, выдвигая и реализуя все новые и новые проекты.
Мисланд пригласил меня в свой клуб — «Kigali Hash Harriers», он был его президентом. Мы отправились в Шьоронги, откуда открывался красивый вид на излучины Ньябаронго. Я прилично оделся — рубашка, пиджак, брюки — и был немало удивлен, когда увидел на парковке под смотровой площадкой, в каком одеянии из машин выходили мои белые соплеменники. Большинство — в шортах, некоторые — в форме для бега. Во всяком случае, казалось, что формального повода для встречи не было. Люди приветствовали друг друга, как старые друзья, и, прежде чем сообразить, что вокруг меня происходит, я оказался в кустах вместе с одним бельгийцем и двумя немками. И там я тоже не сразу понял, что они ищут. А искали они путевые знаки в виде обрезков старых, ненужных документов. Как руководитель, Мисланд проложил по полям маршрут с указателями. Стрелки указывали нам, участникам своеобразного кросса, правильное направление движения, кружочками с крестиками были помечены неверные пути. Мы миновали несколько деревушек, жители которых поглядывали на нас с подозрением, а после того как два раза подряд увидели на кромке тропы перечеркнутый кружок, обе женщины, и так слегка взбудораженные, заволновались еще сильнее и заговорили о каком-то неизбежном для нас наказании.