— Но…
Наконец семейный рыдван убрался с дороги, и Энди, до отказа утопив в пол педаль акселератора, рванул со стоянки, оставляя на асфальте следы покрышек. Телефон у его виска раскалился.
— Энди, ты меня слышишь?
— Мак! — крикнул он. — Мне необходимо, чтобы ты оставалась на месте. Обещай мне, что не двинешься с места, пока я не приеду.
— О'кей.
— Никого не пускай в номер. Неважно, как эти люди представятся. Запри дверь. Закройся на цепочку. Я буду самое большее через десять минут. Не открывай дверь никому, кроме меня, слышишь? Если ты хоть немного меня знаешь, ты поймешь, что я говорю это не зря. Увидимся через десять минут.
И Энди отключил телефон.
Когда Эд Браун подъехал к дому, расположенному по адресу, что дала ему Сьюзи, его охватили дурные предчувствия.
Почти пять минут он просидел в машине Тюремщицы, выключив мотор, все еще в костюме для гольфа и низко надвинутой на лоб бейсболке. Он сложил руки на груди и неторопливо огляделся. Ни на улице, ни у дома движения не замечалось. Чтобы удостовериться, что приехал на условленное место, он вновь сверился с адресом, написанным на бумажке рукой Тюремщицы.
Место оказалось совсем не таким, какое он ожидал увидеть.
Тюремщица велела ему приехать к большому двухэтажному современному семейному особняку в тихом пригороде. Не совсем подходящий дом для одинокой женщины. Наверное, она вдова, предположил он. Она ничего ему об этом не рассказывала. Эд надеялся, что у нее нет бывшего мужа, привыкшего повсюду совать свой нос и способного создать непредвиденные трудности, о котором женщина его не предупредила. Возможно, дом поделен пополам, или она живет здесь не одна. В этом случае ему нельзя здесь задерживаться даже для того, чтобы принять душ и переодеться в новую одежду. Тогда он прихватит, что сможет, из вещей и смоется.
Газоны перед домом выглядели ухоженными. Он заметил, что у одного из соседних проездов стоит трехколесный велосипед. Эду представились семьи, словно сошедшие со страниц глянцевых журналов, шумные вечеринки с одноразовой посудой и золотоволосые детишки, резвящиеся в летние дни на лужайках под струйками водяных фонтанчиков. Все здесь напоминало Австралию 1950-х годов, запечатленную в рекламах моющих средств, и совсем не походило на то окружение, в котором вырос Эд. В его памяти не сохранилось воспоминаний о зеленых лужайках и трехколесных велосипедах. Гораздо больше он привык сидеть взаперти и учить уроки, которые закрепляли с помощью горячего утюга и веревки, а дети после школы норовили расквасить ему нос и насмехались над его манерой говорить. Вот какую Австралию знал Эд.