Вот мы и на месте, у колодца, вырытого в старом доме Лизеты и Рудольфа. Та, которую я когда-то называла Бабочкой, ждет, ухватившись за шест с ведром-черпаком, пока глаза не обвыкнут в темноте. Я подхожу к оконцу и гляжу на замерзшее озеро, но, по правде, я всем своим естеством там, с нею, у дремлющего посреди выложенной булыжником выемки колодца, у каплющей с крышки воды, у зеленого мха, невидимого во тьме. Я вся с нею.
Зете слушает телевизор, вдруг произносит она. А Рудольф — радио.
Я отворачиваюсь от окна, в глазах еще темней, чем до захода в дом с колодцем. К колодцу бреду наугад, ощупью, на звук энергичного шлепка, с каким она погружает ведро в воду. Звякнула цепь. В луче света, который потянулся от узкого оконца, как проснувшийся кот, блеснуло ведро и мой облитый башмак. У старого Рудольфа за стеной и впрямь включено радио.
Она где-то здесь, передо мной, сейчас глаза привыкнут, и я смогу разглядеть широко, призывно открытый зев колодца с низким срубом и ясное, чистое зеркало там, внизу, на головокружительной глубине. А над колодцем нагнулась та, что никогда не была для меня просто Региной.
Ну, чего ты бесишься, — обжигает мне висок жаркий шепот.
Как — бешусь? — переспрашиваю я внезапно иссохшим ртом.
Зачем ты приходишь к нам наверх вязать? Эрик прав, это смешно. Регина пригибается все ближе, я отступаю, и она с шумом выплескивает воду во второе ведро. Хоть день, хоть ночь, ты уже тут как тут, я и огня разжечь не успею, как ты уже сидишь за столом, слушаешь наши разговоры, ты будишь нас по утрам, а сегодня еще заявилась с вязаньем. Ты сидишь у окна и вяжешь, вяжешь целый день, о Господи!
На обратном пути мы уже не поем. Она поднимается по тропе молча, губы стиснуты, ведро в правой руке. Я тащу в левой и думаю — а как же иначе, ведь я левша, а она правша.
В открытых дверях она оборачивается. У тебя ребенок плачет, жестко говорит она, я сама занесу ведра.
Нам завтра на работу.
Да. Завтра в семь.
У меня осталось вязанье наверху, спохватываюсь я. Сейчас принесу. Мне кажется, у нее оскомина во рту, когда она поспешно роняет эти слова.
Ничего. Завтра успеется, бормочу я и отворачиваюсь. Туча, наконец, накрыла собой весь свет, под ногами похрустывает лед, когда я захожу за угол. Комната выстудилась, ребенок в самом деле орет в кроватке голый, выпроставшись из всех кофточек и ползунков. В холодной тьме понемногу разгорается голый, оранжевый круг спирали на плитке. Я беру малыша на руки и хожу из комнаты в кухню, трясу и прижимаю к себе так сильно, что у него захватывает дух. Тишина воцаряется лишь на мгновение, но и в этот короткий миг я слышу, как она ходит там, наверху. Из кухни в комнату и обратно, и опять все с начала. Что-то ей тревожно. Той, которую я когда-то называла Розой.