[3] Но разве он был не немец? Нет, все же наверно русачок, германист, который писал диссертацию о Шиллере или Гете и без умолку читал немецкие стихи.
Когда в ресторане смолкли жидкие аплодисменты, Вечелла расслышала прихлебывание и чавканье, с которым между малокровных и чувственных губ исчезали борщи и солянки, антрекоты и бифштексы, купаты и сациви, «Столичная» и «Арагви», «Эделькирш» и «Амаретто» и другие латвийские и нелатвийские блюда и напитки. Но, может быть, она преувеличивала. Буйный ветер был полон таких диковинных звуков, что в них, даже не слишком напрягая воображение, можно было расслышать все что угодно. Например, исходя неизвестно откуда, ее слуха коснулся и мелодичный высокий звук, не похожий ни на один из тех, что доносились из ресторана и с улицы. Она слышала про Эолову арфу, но сейчас не могла вспомнить, что это за инструмент. Звук шел из Космоса и лился над землей вместе с лунным светом.
— Hey, Pussy! — окликнул Вечеллу «голос за кадром» — если мы будем и впредь придерживаться этого обозначения. — What are you doing ever there?[4]
— Ветер… — рассеянно ответила Вечелла, и он, пробегая, как пушинку, подхватил и унес свое имя.
Ветер действительно был бешеный. Так что может показаться выдумкой Ее внезапная причуда — ей захотелось на кладбище! С ума сойти, правда? Но не будем мерить ее на свой аршин. Пусть себе идет. Очень сомнительно, чтобы так поздно там была какая-нибудь жизнь, ну а покойников она не боится. Кладбище близко от дома. К кладбищу она привыкла и после похорон Вернера бывала там в разное время суток. В мае и июне приходила слушать соловья. Не потому, конечно, что нигде больше соловьев нету. Были они и в других местах.
Она могла сходить и на Даугаву, и все же охотнее шла сюда. Со временем она даже открыла его гнездышко — в декоративном кусте у гипсового ангела с отбитыми по локоть руками. Но знала она не только про гнездышко, знала и те могилы, где покойникам дали с собой на тот свет пол-литра или хотя бы чекушку. Больше того, она знала и кое-что такое, что кроме нее не знал никто. Если при жизни Вернера она сколь яростно, столь, черт возьми, и тщетно боролась с тем, что он беспрерывно дымил, просто сводя ее с ума, — то после его смерти с удивительной кротостью сразу примирилась с существованием табака и в угол гроба тайком положила оранжевый плексигласовый мундштук и пачку «Астры».
Ворота кладбища были открыты. Осенние листья с деревьев падали так густо, что с каждым порывом ветра на погост опускался шуршащий занавес, как после спектакля, когда сыграна драма или трагедия, комедия или оперетта, которые называются жизнью. Месяц освещал и в то же время преображал окрестность. Но тут все равно не заблудишься. По всей окружности забор. И посередине, как указующий перст Бога, высится звонница, влажно блестя в ночном свете, льющемся из небесного вымени сверкающим молоком. Кресты, оживленные снующими тенями, приветно ей кланялись, как доброй знакомой. Движение стирало грань между светом и тьмой, жизнью и смертью, и Она, еще будучи в царстве жизни, чувствовала свою принадлежность и к этому царству смерти. Ветер мягко шуршал в палых листьях. Но может быть там в шуршащих постолах бродили тени умерших? Когда она подошла ближе, гипсовый ангел тоже взмахнул культями рук.