То, что я ослушался черных ребят, меня немного напугало. Я обернулся и увидел, что они идут за мной со шваброй. Они, наверное, вошли бы за мной в спальню и заставили бы меня, если бы не Макмерфи; он там поднял такой шум, так вопил и носился между кроватями и хлестал полотенцем ребят, которые записались на прогулку сегодня утром, что черные парни, вероятно, решили, что спальня сегодня — не самое безопасное место, чтобы рисковать из-за какого-то там маленького кусочка коридора.
Макмерфи натянул мотоциклетную кепку на рыжие кудри и выглядел как заправский капитан, и татуировки, высовывавшиеся из-под рукавов его футболки, были сделаны в Сингапуре. Он с важным видом разгуливал по полу, словно это была палуба корабля, и свистел в руку, подражая боцманскому свистку.
— Очистить палубу, или я протащу всех вас под килем от носа до кормы!
Он затормозил у кровати Хардинга и протрубил в кулак подъем.
— Шесть склянок, и все путем. Так держать! Очистить палубу. Отдать концы, свистать всех наверх!
Он заметил, что я стою в дверях, подбежал ко мне и ударил по спине:
— Посмотрите на Большого Вождя; перед вами пример доброго моряка и рыбака: до света на ногах и уже нарыл дождевых червей для наживки. Вы, команда пораженных цингой доходяг, лучшее, что вы можете сделать, — это последовать его примеру. Очистить палубу. Сегодня уходим в море!
Острые ворчали и отбивались от него и его полотенца, а Хроники просыпались один за другим и вертели головами, синими от недостатка крови, потому что они были слишком туго перевязаны простынями до шеи, осматривали спальню, пока в конце концов не останавливали свой взгляд на мне, и смотрели на меня слабыми водянистыми старыми глазами, и на их лицах были написаны любопытство и тоска. Они лежали и смотрели, как я натягиваю на себя теплые вещи, чтобы отправиться на прогулку, и я чувствовал себя от этого неловко, я чувствовал себя немного виноватым. Я — единственный из Хроников, кто отправлялся в путешествие. Они смотрели на меня — старые парни, уже много лет приваренные к своим креслам на колесиках, с катетерами, змеящимися у них по ногам, словно вены, словно корни, которые удерживают их на весь остаток жизни там, где они есть, они смотрели на меня и инстинктивно понимали, что я — еду. Они все еще были способны испытывать нечто вроде ревности, что это — не они. В них мало что осталось от прежней жизни, верх взяли старые животные инстинкты (старые Хроники неожиданно просыпались среди ночи, когда еще никто не знает, что кто-то из парней в спальне умер, отворачивали головы и выли), а испытывать ревность могут потому, что в них еще сохранилось что-то человеческое и они это помнят.