Возможно, увидев роскошных, голубоглазых, типично американских блондинок, расхаживавших по пляжам в Палм-Бич, их упругие груди и крепкие попки, подчеркнутые элегантными пляжными и теннисными костюмами, Милош больше не восхищался ею, во всяком случае не до такой степени.
Ладно, жалкий вид Милоша, слава Богу, его больше абсолютно не касался. Все проблемы с прислугой умело разрешала Хани, которая, кстати, ему говорила, что жена Милоша, Лоретта, или, Людмила, или как там ее зовут, поработав с такой же нагрузкой, как и любая другая горничная в доме, поскользнулась на мраморном полу в вестибюле, сломала ногу и с тех пор не может ходить. Вероятно, она, бедняжка, превращает семейную жизнь Милоша в ад, соскучившись по своеобразным деликатесам чешской национальной кухни, вроде жареной свинины, клецок и капусты. Господи, было время, когда ему казалось, что запах этой капусты будет преследовать его вечно.
Бенедикт раздраженно фыркнул. Благодарение небу, во всяком случае его решение взять с собой Милоша было продиктовано ему свыше. Никто и никогда не ухаживал за машинами лучше Милоша, да и Хани он пришелся весьма по душе, как Тауэрс и предполагал.
Он выглянул в окно и залюбовался пейзажем. Все вокруг сверкало в лучах заходящего солнца, восхищая гармонией и совершенством: от чистых пологих золотистых пляжей с царственными пальмами, похожими на эффектную декорацию, склонявшимися в поклоне и слегка качавшими гордыми вершинами, до прекрасных особняков, тянувшихся вдоль всего Южноокеанского бульвара, являвших собой живописное сочетание белого и кораллового цветов. Ему теперь было трудно даже представить, насколько ужасна Прага, сумрачная, задымленная и безотрадная, несмотря на все свои национальные сокровища.
Милош просто неблагодарный ублюдок. Какое он имеет право выглядеть несчастным и говорить печальным голосом, если ему не только помогли бежать из ада, но и открыли врата рая — такого, как этот.
В тот момент, когда Тауэрс выходил из машины, Милош обратился к нему шепотом:
— Можно мне поговорить с вами завтра, сэр?
Бенедикт не ответил. Он не собирался выслушивать ни слова жалобы, и у него не было времени на разговоры с неблагодарными слугами с постными физиономиями, как бы хорошо те ни разбирались в цилиндрах и коленчатых валах.
Людмила спала; ничего другого Милош и не ждал от нее в четверть второго ночи, когда он устало вошел в квартирку над гаражом, где стоял «роллс-ройс». Хотя глаза ее были закрыты и прелестное личико казалось умиротворенным, он понял, что она проплакала весь вечер. Никто не плакал так, как Людмила: беззвучно, с застывшим лицом, только слезы нескончаемым потоком струились по щекам, словно вода из бесперебойного американского водопровода. Это пугало его потому, что, когда Людмила плакала, она категорически отказывалась разговаривать с ним до тех пор, пока он чуть ли не начинал верить, будто она онемела и, наверное, больше никогда не скажет ему ни слова.