— Куда мальца гонишь, изверг?! Куска хлеба тебе жалко для единственного сына?! Робёнок еще, а ты его из дому. Хворый мальчишонка, пропадет совсем…
Никакие разговоры о Ваниных талантах до Татьяны Ивановны не доходили. Целыми днями она ревела.
Мстёрцы тоже не поняли Александра Кузьмича: единственного сына, да еще такого тщедушного, отсылает в чужие люди?! Одни осуждали Голышева, другие насмехались.
Татьяна Ивановна, поддержанная общественным мнением, пошла было в последнее наступление на мужа.
Но Александр Кузьмич, сам горюющий по случаю скорой разлуки с сыном, теперь еще взвинченный неодобрением окружающих, строго цыкнул на жену. И Татьяна Ивановна, поняв, что муж непреклонен, принялась собирать сына в дорогу.
В один из июльских дней погрузили в повозку скромный скарб юного путешественника. Татьяна Ивановна так заголосила, что сбежались соседи, к ним присоединились другие любопытствующие. Татьяна Ивановна с причитаниями, будто навсегда прощаясь, обнимала сына. Дочери Аннушка и Настена, тоже заливаясь слезами, старались оторвать мать от брата. С пол-улицы собралось у дома Голышевых. Кое-кто ревел за компанию с Татьяной Ивановной, будто на похоронах.
Ваня тоже плакал, но слезы его были не горькие, скорее — тоже за компанию: жаль было убивающуюся мать, страдающего отца, но будущее было так заманчиво-привлекательно, что праздник отъезда заглушал печаль, и Ваня стыдился своей радости и того, что причиняет столько горя матери, сестрам, отцу.
Ехали в Москву обозом, на долгих, порожняком, на обратном пути Александр Кузьмич собирался загрузить подводы товаром. Целую неделю ночевали в постоялых дворах, в деревнях, а одну особенно теплую ночь — прямо в телеге, под чистым звездным пологом. И всю ту ночь без умолку стрекотали в придорожных хлебах кузнечики, и ясная луна плыла по небу, заливая всю округу призрачным серебряным сиянием.
В прошлый свой приезд в Москву Ваня проспал городское предместье, потому запомнил только утопающие в садах барские дома с белыми колоннами да богатые коляски четверней. Теперь, напившись чаю в перовском трактире, в Москву въезжали засветло. У Рогожской заставы продавали телеги, кибитки и сани, ходили с лотками саечники. Уже закрылся за Голышевыми шлагбаум заставы, а Москва, которая осталась в памяти Вани от прошлой поездки, не начиналась. Простенькие, как у них во Мстёре, деревянные домишки разбегались влево и вправо от Вороньей улицы, выстраиваясь в кривые переулки. В пыли у обочины копошились куры.
К Лилье добрались уже в сумерках. Литограф встретил Голышевых приветливо, постелил Ване на сундуке, за заборкой, сказал: