— Владимир Николаич — хороший человек.
— Может быть, может быть…
— Мне кажется, он в большую неприятность влез, — проговорила Маша и умолкла, шевельнула беззвучно губами — растерялась, она, похоже, засомневалась, решила не говорить больше ничего, хватит и того, что сказала.
Сорока всё понял и произнёс с пугающей ясностью:
— Я всё знаю!
Маша испугалась ещё больше:
— Откуда?
— От верблюда, — грубовато проговорил Сорока, улыбнулся Маше, — знаете, есть такое большое морское животное — верблюд. Плавает по морям, по волнам, любит тепло, питается рыбой и капустой, умеет реветь, плавать, читать листовки и играть в дудочку. Называется животное, повторяю, — верблюд. У нас в Кронштадте один такой живёт, я с ним общаюсь. Он выписывает английскую газету, и я от него знаю все новости.
— Вы всё шутите, а Владимир Николаич в опасности.
— Думаю, что эту опасность он сам себе придумал.
— Значит, сам виноват? — сделала вывод Маша.
— Сам виноват!
— Тогда как быть?
— Пойти в одно место и рассказать, — неожиданно для себя, не колеблясь ни единой секунды, сказал Сорока. Голос его зазвенел — настоящий металл, твёрдый голос решительного человека, в следующий миг он не сладил с собою, ведь разоблачение Таганцева коснётся и его, ощутил в себе глухую тоску, страх, решил отработать задний ход, но вместо этого произнёс горько: — Да, пойти и рассказать! Это будет самое лучшее дело.
— Тогда Владимира Николаича посадят.
— Так или иначе посадят, — Сорока чуть было не добавил: «И меня вместе с ним», но удержался — к чему это знать бедной служанке с нежным лицом? Такие вещи портят аппетит, фигуру, вызывают бессонницу. — Чем раньше сядешь — тем раньше выйдешь.
Машины плечи дёрнулись немощно, зажато, она притиснула ладони к вискам.
— Неужели это всё правда? Посадят?
— Как пить дать, — Сорока снова усмехнулся, — но не бойтесь этого, Маша. Человек из этой молотилки выходит очищенным. Что ваш барин… как его? Владимир Николаевич? Что он, что я. Главное не это, главное — жизнь продолжится. А от тюрьмы да от сумы никто не застрахован.
— Не-ет, — Маша отрицательно покачала головой, — не могу, не хочу. Не хочу, не могу-у!
— А пойти и рассказать надо, барышня! Видать, это так!
— Не могу, — она тоненько, затяжно заплакала, и Сорока нерешительно протянул к ней руку, провёл по плечу — он не знал, что женские слёзы могут так действовать. Они ведь бравого человека превращают в тряпку. Он хотел помочь ей, но не знал, как это сделать. Пробормотал:
— Мне уже всё… Время! Мне пора уходить, — сделал слабую попытку подняться с табуретки. Табуретка заскрипела под ним, шевельнулась, словно живая, и Сорока не смог подняться — бравый моряк был заякорен. — Моё время истекло!