Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:
— Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться — обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, — Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. — Остапчук!
Остапчук проворно поднялся с табуретки.
— Я!
— Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.
— Есть! — по-солдатски односложно отозвался Остапчук.
— Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?
— Так точно!
— Да не повышайте вы голос, — поморщился Алексеев. — Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю — чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! — Алексеев повернулся к Сердюку. — А вас мы отпустим.
Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:
— Как отпустите? — лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. — Не может быть! Ведь я…
— Ну и что? Всё может быть, — спокойно проговорил Алексеев. — Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть — есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.
— Что мне надо сделать? — чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.
— Это мы обговорим особо, — хрустнул пальцами Алексеев, — всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.
— Завтра мой последний срок появления на квартире.
— Завтра вы там и появитесь.
— Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.
Алексеев мгновенно насторожился — хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.
— Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе — качественная, без изъянов. Так?
— Так!
— И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? — Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.
Тот снова вскочил с табуретки.
— Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, — из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.
«И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? — неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?»
— Иванов его фамилия, — сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.
— Я помню.
— Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.