Крючком служил обыкновенный ржавый гвоздь ручной ковки, вмазанный в стену, наверное, ещё в ту пору, когда эта тюрьма только строилась. Таганцев хотел обмануть надзирателя, обвести его своим спокойным голосом, но филин-надзиратель был опытным человеком, насторожился — Таганцев не провёл его. Ещё раз погукав в кулак, надзиратель глянул в глазок и двинулся дальше по коридору. Задвижку глазка он оставил открытой — собственно, как часто бывало и раньше, к открытому глазку Таганцев уже привык.
Надзиратель ушёл, а Таганцев приник ухом к косяку двери, беззвучно зашевелил, заперебирал губами, считал его шаги — раз, два, три: вроде бы тот идёт без сбоя, ритмично меряет пол — шарк-шварк. Надо было спешить.
Сдёрнув с гвоздя полотенце, Таганцев метнулся к койке. Нужно всё сделать до следующего прохода надзирателя, ведь на обратном пути он обязательно посмотрит в глазок, обязательно поищет полотенце, на стене оно висит, или нет. Раз полотенце привлекло его внимание, то наверняка застряло в нём, нужен успокаивающий момент, либо время — только две эти вещи и могут вытряхнуть полотенце из мозга надзирателя… Таганцев замер — а может быть, переждать и повторить всё через полчаса?
Ждать нельзя — сам Таганцев к этому не готов, он может передумать, в душу заползёт страх, руки сделаются квелыми, ватными, чужими, ничего с собой он не сумеет сделать. К обратному проходу надзирателя он должен быть мёртв.
Таганцев суетливо завязал узел, подёргал его, чертыхнулся, ругая тюремные порядки и здешних интендантов, если, конечно, таковые здесь имеются, — слишком короткие выдают полотенца, экономят. В следующий миг Таганцев подумал о том, что полотенца явно достались от старой тюрьмы, от царских порядков, вряд ли большевики раскошелились на новое бельё для арестантов, — с трудом просунул голову в полотенце, с силой выдохнул — вот и всё, вот и ступил он на последнюю свою дорогу, на последнюю тропку… Таганцев сделал резкий рывок вперёд, услышал хрящевой хруст кадыка и чуть не закричал от боли. Перед глазами мелькнул яркий свет — вспышка была ослепительной, как орудийный выстрел, — свет исчез, Таганцев стиснул зубы и сделал ещё одно резкое движение вперёд, заранее готовясь к тому, что его пробьёт боль, но больше не было ни боли, ни света, воздух около Таганцева сделался красным.
«Я тону в собственной крови, тону…» — последнее, о чём успел подумать Таганцев.
Он очень удивился, когда услышал знакомый гулкий голос. «Кто это? Ангел небесный, херувим, служащий связным между небом и землёй? Но тогда почему у херувима такой противный голос? Такой голос может быть только у человека, не у ангела — гнусавый, пропитой, прокуренный, испорченный гнилым духом, идущим от больных дырявых зубов… Но почему голос так знаком?» Таганцев застонал — шевелиться было больно, тело затекло, руки ощущались еле-еле, ноги не ощущались совсем. Они лежали тяжёлыми неподвижными брёвнами на чём-то мягком, то ли на пухлой могильной земле, то ли траве, плечи стиснуло, лоб был мокрым, во рту скопилось что-то солёное, липкое. Таганцев подумал, что это кровь, застонал тихо, едва сдерживая себя.