— Ты просто поводи по нему язычком.
Я старательно исполняла.
— Вот так, так, детка, — шептал он, — возьми его ручкой, прошу тебя, сделай это… Вот так… Да, детка, да, Саша… Подвигай ручкой, вверх — вниз, подвигай. Да, так… Ты такая умница, такая хорошая девочка… Моя девочка… Наклонись сейчас, пожалуйста, возьми его в ротик.
Он начал двигаться быстрее, и это длилось долго, я даже успела вспомнить о несделанной географии, как вдруг он притянул мою голову к себе, и мой рот оказался заполненным тошнотворной, пульсирующей, омерзительно живой массой.
— Ласточка моя, — Алексей Николаевич поцеловал меня в плечо, — я ухожу. Ты в порядке?
— Да, — сказала я, сглатывая.
— Закрой за мной, — попросил он от входной двери, — надо быть осторожнее… Разные люди ходят.
— Хорошо. — Я уже практически спала.
Второй раз не слишком отличался от первого. Разница заключалась только в том, что вместо нашей квартиры декорациями являлся закрытый на ключ с внутренней стороны кабинет музыки. В который, впрочем, и при любых других обстоятельствах никому бы в голову не пришло стучаться.
В силу своего неизбывного идиотизма я начала вести дневник. Я вела его почти год. Почти, потому что в мае мама отправила меня на три месяца в летний молодежный лагерь в Болгарию, а дневник я забыла дома. Он валялся у всех на виду, как, видимо, все мои тайны, пока учителя музыки не разоблачила милиция. Это случилось в самом конце учебного года, он замахнулся на какую-то младшеклассницу. Ее родители поверили ей сразу, после, так сказать, первого объятия Алексея Николаевича, и заявили в милицию. Потом все завертелось. Нашелся и мой дневник. Мама была в шоке, отец был в шоке от нее. Меня даже хотели депортировать из летнего лагеря, но милицейские психологи посчитали, что это может стать дополнительной травмой.
Когда я вернулась все-таки домой, меня вместе с мамой пригласили к следователю, который вел дело Алексея Николаевича.
Следователем оказалась сука, типа мамы.
— Саша, — сказала она, — мы прочитали твой дневник, мы в ужасе от того, что ты пережила…
Видимо, она ожидала, что я что-то скажу ей в ответ. Я пожала плечами.
— Ты комментируешь некоторые вещи в своем дневнике, — сделала она новый заход, — но ты не пишешь имен… — Она помолчала. — Скажи, пожалуйста, ты сможешь дать показания против него?
— Нет, — сказала я.
Мама и следовательница замолкли и уставились друг на друга. На меня они старались не смотреть.
— Он… насиловал тебя… — неуверенно сказала мама.
— Нет, — повторила я.
— Если ты боишься… — начала мама.
— Я?.. — Вдруг меня прорвало: — Я — боюсь? Чего же?