Если бы можно было уехать куда-нибудь… Уехать и никогда больше не видеть его, не ждать нечаянной встречи, не надеяться в глубине души на то, чего никогда, никогда не случится… Наверное, нужно в самом деле решиться, отчаянно думала Софья. Решиться, пойти на ссору с сестрой, покинуть Москву и уехать с Федором в его Кострому. И будь что будет. Хуже чем есть, верно, не получится.
Самой легкой, самой спокойной и утешительной для Софьи в те дни оказалась мысль, что она никогда больше не поднимется на сцену Большого театра. Решение это пришло само собой, ясно и просто. После всего случившегося в осетровском ресторане Софье было странно вспоминать о том, что она могла всерьез волноваться, беспокоиться, плакать из-за такого пустяка. Анне она сообщила о своем решении сразу же, и та, увидев безмятежное лицо сестры, поняла, что возражать не имеет смысла. Поэтому Анна лишь растерянно сказала:
— Но… как же твой контракт? Неустойка? Премьера так и не состоялась…
— У Альтани найдется кому петь Татьяну, — беспечно ответила Софья, потягиваясь в постели и впервые за время болезни улыбаясь. — Ах, Аня, не поверишь, я просто счастлива!
— Соня, я отказываюсь тебя понимать! Чему ты радуешься, mon die, это же катастрофа! Твоей карьере певицы конец!
— Вот и хорошо, какая из меня певица… — Софья закинула руки за голову и рассмеялась с таким облегчением, что Анна невольно улыбнулась в ответ. — Как хорошо, как чудно, что я больше не вернусь в это змеиное гнездо! Пусть Нравина радуется, да и Заремин, бедный, вздохнет свободно… она его, верно, совсем извела своими нервическими припадками, а он ведь тоже артист… Думаю, и великому князю под горячую руку перепадает, тяжко быть в любовниках у первой сопрано… Ха!
Анна только махнула рукой:
— Поступай как знаешь… Для меня самое главное — твое благополучие.
Поднявшись с постели, Софья первым делом отправилась в дирекцию Большого театра, где объявила о том, что уходит. Поднялся страшный шум, Альтани вопил по-итальянски ужасные непристойности, бегал по тесному кабинету, как пойманный жук по спичечному коробку, и кричал, что подобной подлости ему не устраивала накануне премьеры ни одна сопрано. Дирижер уговаривал, убеждал, упрашивал Софью спеть хотя бы один спектакль, дабы она сама смогла убедиться, что теряет, и отказаться от своего безумного решения. Софья героически выслушала громовые тирады до конца, покосилась на столпившуюся в дверях труппу и спокойно повторила, что менять решение не намерена.
Поняв наконец что мадемуазель Грешнева не интересничает, не набивает себе цену и не пытается поднять гонорар, Альтани уселся в царственной позе за стол и очень сухо объявил, что в таком случае ей придется выплатить неустойку за разорванный контракт. Софья лихо согласилась, стараясь не думать о том, где возьмет положенные пять тысяч, вежливо простилась, в ответ не услышав ничего, и не спеша, чувствуя на себе изумленные взгляды десятков глаз, вышла из кабинета прочь — на волю. Настроение было таким замечательным, что она прямо из театра храбро двинулась в Богословский переулок, хотя еще утром у нее даже мысли об этом не возникало.