Мне не хотелось. Мне очень не хотелось. Я больше не желал сражаться со злом ни в каком его виде. Я уже нажегся. Мне было дорого то, что у меня осталось. Конечно, я наезжал в Пятигорск не часто, но достаточно для того, чтобы держать руку на пульсе жизни Игнашки. Мне казалось, что если я опять озабочусь амбициями, собственными или нашего печатного органа, жизнь снова скорчит мне козью морду в ответ на то, что я так и не извлек урока из своей трагедии. Но отказать Пингвину я не мог. Я его понимал. Слишком расточительно тратить повышенные средства на мою зарплату, если с репортажами о бравых золотоносных супругах вполне может справиться любой стажер с мизерным окладом. И я поехал.
Детский дом находился на окраине города, в здании так называемой Камышовой дачи. Вовсе не многочисленные камыши, которыми заросли берега речки Быстринки, что была неподалеку, дали название сему сооружению. Еще в сталинские времена эту дачу отгрохал себе партийный функционер по фамилии Камышов. Жители окраины, ютившиеся чуть ли не в бараках, всевозможными способами выражали свой протест: митинговали и устраивали пикеты с забастовками. В конце концов Камышова сняли с поста и выслали куда-то вместе с семьей. Его дача была отдана сначала под поликлинику, а потом в нее въехал детский дом, когда для медицинского учреждения построили специальное здание.
Камышова дача была деревянной, крашенной масляной краской, сильно облупившейся от времени. Конечно, ее неоднократно подновляли, но здание все равно производило удручающее впечатление, и потому я как-то сразу уверовал в то, что не обнаружу в детском доме ни новой мебели, ни белья, ни тем более заново оборудованного медкабинета. Похоже, не зря меня сюда заслал Пингвин. Он, видимо, кожей чуял места, где можно порезвиться газетчикам. Я уже живо представил себе несчастных бледных детей, скученных в этом гетто, приготовился к пренеприятному разговору с местным начальством и даже почувствовал былой журналистский азарт, но, попав в коридор детского учреждения, понял, что придется попотеть, прежде чем обнаружатся злоупотребления. Я же не бывал здесь никогда, а потому откуда мне знать, как тут все было устроено раньше, а бумагами и документами с липовыми цифрами можно втереть очки кому угодно. Но чем дольше директриса Валентина Семеновна водила меня по помещениям своего учреждения, тем больше я убеждался в том, что ни она, ни ее сотрудники никогда не смогут украсть у детей ни копейки. Эти самые дети, которых я представлял маленькими согбенными старичками в рубищах, имели розовые щеки, блестящие глаза и улыбающиеся рты. Они висли на директрисе, которую, очевидно, любили, и ей стоило труда объяснить им, что не надо мешать господину из газеты, приехавшему писать статью об их детском доме. В спальнях и столовой до сих пор так сильно пахло новой мебелью, что я попросил документы на нее только для порядка. Кроме медицинского мне показали еще и стоматологический кабинет, оборудованный по последнему слову техники.