Теперь ему было двадцать четыре года, он стал взрослым, семейным человеком, собирающимся делать ремонт в собственной комнате; срывающим лохмотья обоев, как прошлое.
Иногда кажется, чтобы отделаться от прошлого, чтобы стало легче на душе, нужно рассказать близкому человеку хотя бы часть своих злоключений. Двумя из них он с Лилей всё-таки поделился.
В то лето, в тот бархатный сезон перед осенним призывом в армию Вано, валяясь на том же пляже, однажды разговорился с тучной отдыхающей из Алма-Аты. От нечего делать примерил её лежащие на полотенце чёрные противосолнечные очки. И ушёл в них. «Так, сама того не подозревая, началась моя воровская жизнь, — рассказывал он Лиле. — Крал по мелочам. То пачку сигарет и зажигалку из кармана оставленных купальщиком брюк. То тюбик крема от загара. Хотя зачем мне нужен был этот крем?»
Красть почему-то было приятно, но Вано знал, что все эти летние забавы, обычные для многих местных парней, плохо кончаются, и в глубине души был рад тому, что призыв спас его.
На проводах Хутка, остававшийся дома, любимец отца и матери, подарил ему авторучку: «Пиши домой хоть раз в месяц. И не лезь на рожон, идиот!»
Вано попал в десантные войска, в учебку под Смоленском.
Через полгода он уже бегал в белом маскхалате на лыжах, стрелял из автомата.
Не было в его роте никакой дедовщины. Из дома регулярно приходили картонные ящики-посылки с вяленым мясом, мёдом, зимними грушами, гранатами, грецкими орехами. Население казармы с удовольствием поглощало плоды абхазской земли. Содержимое посылки исчезало за день.
Всё было бы ничего, если бы не заставляли прыгать с парашютом.
Каждый раз командиру отделения приходилось кулаками выталкивать его из самолёта. Каждый раз Вано был уверен, что разобьется…
До сих пор помнит он свист холодного ветра, когда обморочно падал в пустоте неба… В последний момент вспоминал о том, что нужно дёрнуть за кольцо. И в ту минуту, когда его вздёргивало за лямки и парашют раскрывался, странным образом вспоминалась итальянская песенка: «Кози, кози белла кози аль ди дольче мадонна…» — раздавалось между небом и землёй. Вано не понимал, о чём поёт. Ему казалось, что это молитва.
…Деревянные половицы были усеяны отодранными обоями. Оставался лишь прямоугольный кусок над самой дверью. Прежде чем переставить табуретку, оторвать и его, Вано снова сходил на кухню, принёс в комнату хозяйственное ведро с тёплой водой, чтобы развести клейстер.
Отдыхал, сидя на табуретке, и за неимением лучшего, размешивал клейстер ручкой веника. Ещё предстояло решить, чем намазывать этот клей на новые обои, не зубной же щёткой.