Шарлотта вернулась, и они вместе, наклонившись, снова вошли в ее комнату. В этот момент Мейси заметила на стене молитву в рамке, весьма вероятно, привезенную Шарлоттой из Кэмденского аббатства в новое убежище в Бермондси:
Милостью Твоей, Боже, даруй им покой.
Когда придешь Ты судить живых и мертвых, даруй им покой.
Покой вечный подай им, Господи, и свет вечный им да сияет.
Да упокоятся они с миром.
Обрела ли Шарлотта покой в Кэмденском аббатстве? А Розамунда, Лидия и Филиппа обрели покой? А убийца? Ждет ли их вечный покой?
Шарлотта придвинула стулья с дощатой спинкой к чахлому огоньку газового камина. Они сели, не сняв пальто: в комнате было слишком холодно. Несколько минут они просидели молча. Потом Шарлотта заговорила:
— Право, не знаю, с чего начать…
Мейси наклонилась и, взяв ее руки в свои согревшиеся ладони, тихо сказала:
— Начните с чего угодно. Мы всегда сможем вернуться к началу.
Сглотнув и сжав губы, Шарлотта заговорила:
— Я… думаю, все началось, когда я поняла, как сильно отец любит моего брата Джо. Не то чтобы он меня совсем не любил. Нет, просто любил его гораздо больше, чем меня. Я была еще совсем девчонкой. Конечно, мама не часто к нам приезжала. Они с отцом не очень-то уживались, полагаю, это вы уже знаете.
Шарлотта затихла и несколько минут сидела молча с закрытыми глазами. Ее руки тряслись. Мейси заметила, как двигались ее веки, словно воскрешение прошлого причиняло ей боль.
— Все было так неочевидно и проявлялось в каких-то мелочах. Отец возвращался с работы и едва замечал Джо, как глаза его сразу загорались. Он трепал его по голове, все в таком роде. А потом видел меня. И мне улыбался уже не так… оживленно.
— Вы с братом ладили? — спросила Мейси.
— О да, да, конечно. Джо был моим кумиром! Он знал, как я к нему относилась. Он вечно выдумывал всякие игры, а когда отец хотел поиграть с ним в крикет, Джо всегда говорил: «Чарли тоже должна пойти с нами». Чарли — так они меня называли.
Мейси слушала молча, потом снова коснулась руки Шарлотты, чтобы та продолжала.
— Не знаю, когда именно, но однажды такое отношение начало меня злить. Думаю, мне тогда было лет двенадцать-тринадцать. Я чувствовала себя так, словно участвую в гонке, в которой мне все равно не победить, а сил продолжать уже не осталось. Конечно, к тому времени мама уже засела в Йоркшире. Отец просто избавился от нее. Дела у него тогда пошли в гору. Открывались новые магазины, и рядом всегда был Джо. Брат был старше меня на семь лет, и отец собирался передать дело ему. Помню, однажды за завтраком я заявила, что хочу делать то же, что и брат: работать у отца и, как все новички, начать с самого низа. Но отец просто рассмеялся. Сказал, что я не гожусь для тяжелой работы — «работенки», как он тогда выразился. «Руки у тебя не для тяжелой работенки».