— Не надо, милая. — Я закусываю щеку изнутри так сильно, что ощущаю вкус крови. Я не имею права показывать ей, как мне страшно. — Ты должна бороться, Санкита! У тебя есть дочь.
— Вы. Позаботьтесь… о моей дочери. Пожалуйста.
Я отвожу взгляд и сглатываю ком в горле.
— Это ни к чему. Ты поправишься.
С трудом, собрав, кажется, все последние силы, она поворачивает ко мне голову и смотрит в глаза:
— Пожалуйста!
По телу пробегает дрожь, и я не могу больше скрывать ее от Санкиты. Девочка знает, что ее ждет, и беспокоится о будущем ребенка. Я осторожно обнимаю ее и укачиваю, как маленькую.
— Я не брошу твою дочь. Обещаю, у нее будет прекрасная жизнь. Мы каждый день будем говорить о тебе. — Я прикрываю рот, чтобы заглушить стон. — Я расскажу ей, какая ты была умная… как старательно училась.
— И… любила ее.
Я закрываю глаза и киваю, не в силах издать ни звука, но через секунду заставляю себя продолжить:
— Я расскажу ей, что ты любила ее больше своей собственной жизни.
Похороны Санкиты не получились достойными мужественного человека, каким она была при жизни. Ее похоронили в любимом платье и золотистой кепке на кладбище Оквуд через три дня после рождения дочери в присутствии друзей из «Джошуа-Хаус», Джин Андерсен, двух учителей из школы, Герберта и меня. Стоя у края могилы рядом с Джин, священник произносит молитву и сдержанный панегирик девочке, которую он никогда не знал. После окончания процедуры Джин мчится в «Джошуа-Хаус», учителя спешат на работу. Я провожаю глазами Таню, Юлонию и остальных женщин, плетущихся на автобусную остановку на Шестьдесят седьмую улицу. Таня прикуривает сигарету, глубоко затягивается и передает ее Юлонии.
Вот и все. Все кончено. Жизнь восемнадцатилетней Санкиты Белл стала историей, и образ ее со временем будет стираться в сердцах людей. От этих мыслей меня пронзает дрожь.
— Ты в порядке, любимая? — спрашивает Герберт.
— Мне надо в больницу. — Я пристегиваю ремень, и Герберт ловит мою руку.
— Ты мечешься между больницей и работой. На этой неделе мы почти не виделись.
— Я должна быть рядом с Остин.
Он прижимает мою ладонь к губам и нежно целует.
— Милая моя, персонал делает для Остин все, что ей нужно. Отдохни сегодня. Приглашаю тебя на ужин.
Герберт прав. Остин не будет по мне скучать. Но дело в том, что я скучаю по ней. Я с надеждой на понимание заглядываю в глаза Герберта:
— Я не могу.
Разумеется, он все понимает. Не выдав своих эмоций даже взглядом, он заводит мотор и едет в больницу.
Я быстрым шагом вхожу в палату Остин, готовая увидеть привычный синий свет в «инкубаторе», но на этот раз на ее глазах нет повязки, и кувез не светится, как солярий. Малышка лежит на животе, головка ее повернута ко мне. Я приседаю на корточки и заглядываю в открытые глаза: