Акварелист Захаров, шедший в старости писать четвертый пруд каскада Виллы Рено мимо медленно гуляющих по лесной дороге через Захаровский лес Шостаковича и Клюзнера, в начале лета 1935 года только-только начинал писать акварелью; тогда служил он архитектором в одной из Петроградских проектных контор. Про Ухтомского был он наслышан, и упросил своего шурина Елкина, посланного оргкомитетом физиологического съезда «обмерять» легендарного университетского профессора, взять его с собой.
Захаров и Елкин вошли в один из дышащих запоздалой весной василеостровских дворов 16-и линии, легко нашли флигель, в коем обитал Ухтомский, поднялись на крылечко. Елкин не без робости позвонил. Сами они слышали звонок, но за дверью было тихо, ни звука, никто не собирался впускать их; тогда, осмелев, стали они барабанить в дверь, пока не услышали приближающиеся шаркающие шаги и неразличимые ворчливые приговоры.
— Кто там? — послышался голос невидимого старика, дошаркавшего до двери.
— По поручению оргкомитета Международного конгресса физиологов профессор Елкин с родственником. Мы пришли снять мерку с Алексея Алексеевича, чтобы по этой мерке ему сшили к торжественному заседанию фрак. С профессором была договоренность, что он нас примет.
За дверью то ли хмыкнули, то ли фыркнули, то ли издали некое междометие, не содержавшее, впрочем, ни порицания, ни усмешки.
— Пойду доложу барину, ждите.
Шаги зашаркали прочь.
— Это ж сколько самих бар и слуг их за «барина» в расход пускали, — тихо сказал Захаров. — А вот поди ж ты, жив курилка.
Возвратившийся из коридорных глубин дядька сказал, откидывая крючок и отзвякивая цепочкою:
— Велено пустить. Милости просим.
Дверь отворилась, и вступили портняжные подмастерья в жилище родившегося в пошехонском захолустье князя, потомка Рюриковичей.
В прихожей, коридоре и кабинете жили книги. Они размещались в застекленных шкафах, на обычных полках, на шкафах, в стопках на полу. Тут были огромные старинные тома с золотыми переплетами, маленькие одинаковые томики, переплетенные в ситец или в бумагу под мрамор, скромные брошюры всех видов и форматов; разноязычные надписи украшали корешки угнездившихся в василеостровском флигельке инкунабул; встречались тут арабская вязь, еврейские письмена, напоминавшие прожилки пегматита, благородная латынь, музейный греческий, похожие шрифты французских, итальянских, английских названий, готические очертания немецких букв. Проходя по коридору вслед за дядькою в живописных чунях и видавшей виды телогрейке, Захаров читал надписи на корешках: «Столп и утверждение истины», «Цветочки», «Тимей», Фрэнсис Бэкон «Идолы», «Халкидон». Миновали они комнатушку, где между книжных шкафов громоздились книжные стопки и развалы, тронутые пылью, а с самого большого развала в углу стекал застывший, аки глетчер, книжный водопад.