— Красивей звездите — и несудимы будете! — произнес левый писатель и попытался упасть.
— Три богатыря, — произнесла сверху Катриона.
— Кто шуганет эту сучку с дерева, — сказал Савельев, — получит ящик коньяку.
— Сидит сучка на сучке с телеграммою в руке, — сказал левый пьяный.
— Не слушайте его, он детский писатель, слушайте меня, я классик, — сказал правый пьяный.
— Нет, это надо же — так нажраться в полдень на жарище! — поразился Вельтман.
— Кто нажирался? — еле ворочая языком, проговорил Нечипоренко. — Посидели, поговорили.
На станции академика Петрова встречал на дровнях Собакин.
— Симпатичный извозчик, — шепнула жена академика, — молодой, кареглазый. Беззаботный. Лицо интеллигентное.
Дровни плыли медленно, плавно и неторопливо смещались придорожные сугробы, деревья в снегу; безлюдье, мороз, заколоченные дачи, дальний собачий лай. Холод был беззлобен, старинная дореволюционная тишина царила на Часовой горе.
— Приехали! — Извозчик соскочил с дровней, пошел отворять чугунные ворота.
— Матушки, да тут от станции два шага! — воскликнул академик. — Прекрасно пешком дошли бы. Вещей у нас немного.
— Должны у меня быть в жизни воспоминания? — Старики загляделись на белозубую улыбку Собакина и заулыбались в ответ. — Вот теперь век буду помнить: великого ученого вез. Ой, нет, нет, платы не берем, что вы, да я и не извозчик вовсе, я знакомый Ванды Федоровны, мой отец неподалеку дачу снимает.
Всем обитателям пансионата Виллы Рено хотелось посмотреть на нобелеата; кто не вышел встречать его на крыльцо, старался попасться ему на глаза в проходной гостиной при входе, иные глядели в окна. Постояльцы, хозяева, весь увиденный со стороны уклад здешней жизни поразили академика и жену его. Все тут было как в России прежней, время словно остановилось несколько лет назад. У этих переселенцев, вечных дачников, был свой, совершенно на особицу, жизненный опыт вести полуфермерскую-полуусадебную жизнь, они не претерпевали голода девятнадцатого и двадцатого годов, не ведали красного террора, волны эпидемий, насилия, убийств миновали их. Они мало знали о своей родине, помнили ее такой, какой оставили, как не видевшие покойника помнят его живым, они говорили на языке, почти несуществующем (на этом несуществующем, слегка подзабытом русском потом писал Набоков), прежнем, не слыхивали слов «Рабкрин» и «Наркомвнудел», например, им были неведомы новые праздники, для них не отменяли старых Здесь жили реликтовой русской жизнью, этнографический феномен, театр для актеров.
Но вот явились, приехали на дровнях зрители.