Вася читает о море, таком же, как это, лежащее у их ног, и все-таки совсем на него непохожем, далеком южном море. Бескрайнее и могучее, оно уходит в синюю даль. Жаркое солнце смотрит в него точно через тонкую серую вуаль и почти не отражается в воде, рассекаемой ударами весел, пароходных винтов и острыми килями турецких фелюг.
Два человека сталкиваются в рассказе, две души: трусливо жадная и отчаянно вольнолюбивая. Это столкновение захватывает, волнует мальчишеские сердца.
Залив всё так же тих и ленив, и только неяркое солнце склонилось на запад, туда, где море сливается с небом. Его лучи всё еще рассыпаются тысячами сияющих брызг на рябящей воде, но — такова волшебная, покоряющая сила слова — ребята видят уже не это море, а то далекое и другое, успевшее неузнаваемо измениться. Оно воет, швыряя на берег тяжелые валы, разбивая их в пену. Всё кругом наполнилось воем, ревом, гулом…
Вася читает:
— «Скоро дождь и брызги волн смыли красное пятно на том месте, где лежал Челкаш, смыли следы Челкаша и следы молодого парня на прибрежном песке… И на пустынном берегу моря не осталось ничего в воспоминание о маленькой драме, разыгравшейся между двумя людьми».
Вот и всё. Чуть шелестят узкие сероватые листья ивы, разбросившей над ребятами свои ветви. От воды тянет вечерней прохладой.
— Да, выходит, он человек был, этот Челкаш. Вор, босяк, а человек, — задумчиво говорит Гришка, рисуя пальцем какой-то узор на плотном прибрежном песке.
Ребята молчат, Они сразу не находят слов, чтобы сказать о чувствах, разбуженных рассказом. А может быть, стыдятся говорить об этом. Но думают они о Челкаше, о Челкаше и Гавриле, таких несхожих, разных и — каждый по-своему — понятных им.
* * *
Сняв шапки, отец и сын стоят в конторке пушечной мастерской. Всё получилось не так, как думал Петр Алексеевич. Мастер даже не смотрит на них, что-то старательно выводит в толстой конторской книге чернильным карандашом.
— Не жди, не возьму, — говорит он, — пускай я обещал, всё равно. Мелок слишком сын-то у тебя.
— Пятнадцать годков ему. Ростом, верно, не велик, да подрастет ведь.
— Ну тогда и приводи. Твоя забота его растить, не моя.
Мастер машет рукой, чтобы ему не мешали, и, поплевав на палец, мусолит бумагу. Буквы из-под карандаша выходят жирно-лиловые и, кажется Васе, злые. Разговор окончен.
За остекленной перегородкой — грохочущая полутьма. Визжит и скрежещет металл, гудят нависшие над рядами станков трансмиссионные валы, свистят и шлепают ременные приводы. Горы болванок, штабеля необработанных пушечных стволов, куча каких-то отливок и свившейся клубками блестящей синей стружки заполняют тесные проходы. Вдоль центральной дороги, вымощенной деревянными шашками, стоят, вытянув тяжелые свои тела, словно бы приготовившиеся к бою, орудия. Огромная мастерская — края ей не видно — кажется враждебной и страшной.